Исчезновения в Гальштате. Игорь Сурков

Глава 1

Я снова проснулся ночью. В этот раз дерево за окном почти не шаталось. Оно молча опустило ветки и терпело холодный осенний дождь. Вода с приглушенным шумом стекала по его ветвям и листьям и заливала землю вокруг ствола. Я тоже терпел. Терпел все время, сколько себя помню, с того самого момента, когда начал себя осознавать. Может, я так привык к этому состоянию, что уже совсем перестал его замечать… Отчего я так часто вдруг просыпаюсь ночью? Сижу, уперев подушку к изголовью кровати, и смотрю в окно… А там это дерево… Оно стоит там всегда. Может, оно знает, что я за ним наблюдаю… И тоже смотрит в мое окно. Следит, как там спит, укрывшись одеялом от всего и всех, или просто думает с закрытыми глазами мальчик «Я». Напротив моей кровати еще одно завернутое в одеяло существо. Это спит Витямба. Он не просыпается ночами и не смотрит в окно… Он спит крепко и беспробудно… А утром иногда рассказывает мне свои сны. Когда они какие-нибудь необычные и он их не забыл. А мне почему-то сны не снятся. Может, мне они и не нужны. Наша учительница по литературе говорит, что я иногда на уроках витаю где-то в облаках, просто грежу наяву. Наверное, таким, как я, сны вообще не требуются. И так хватает присутствия в нереальности. А Витямба, наоборот, на уроках всегда очень активен. Тянет руку и задает учителям кучу вопросов. По английскому он вообще лучший во всем нашем детском доме. И по истории и географии делит пьедестал с Любой и Аверьяновым. И хотя у Витямбы большие проблемы по математике и физике (не очень-то он их понимает), но все же все учителя, да и ребята тоже, считают его умным и способным парнем. А меня таким не считают… Но я Витьке совсем не завидую. Я рад за него. Он мой настоящий друг. Мы живем в одной комнате еще с пятого класса. И сначала постоянно ссорились, иногда даже дрались. Но потом мы друг с другом свыклись. И я теперь считаю, что Витямба — наилучший вариант в качестве соседа… Он добрый, преданный, веселый… а еще хорошо, что он ночами спит как убитый… Не мешает мне смотреть в окно. Наверняка он даже не знает, что дерево за нами наблюдает…

***

…Бросили родители почти всех. А моя мама меня не бросала. Она просто умерла. Все мое детство я верил, что она жива, что она где-нибудь есть… Вот просто она сейчас никак не может меня забрать отсюда. Но она обязательно скоро за мной придет, и мы пойдем домой. И она будет меня прижимать к себе и целовать мое лицо… Когда я был маленьким, я так живо представлял себе все это, что ночами заливался слезами в подушку от этой несказанной и так и никогда не испытанной радости ее касаний. Я знаю, мне сказали, что в моем личном деле записано, что мать умерла, когда мне было только три года. Но я все равно продолжал верить, что она есть и она меня, своего сыночка, любит и жалеет. Иногда я говорил ей с упреком: зачем же ты покинула меня, за что я так наказан самым любимым моим человеком?.. Но я рос и с каждым годом все яснее осознавал, что ее нет. И никто за мной не придет. Я почти свыкся с мыслью, что я навсегда один, что у меня никого нет, кроме моих друзей. Конечно, есть еще мой отец, но вот как раз о нем я почти не думаю. Хотя он мог бы за мной прийти. И раньше он, хоть и очень редко, но все же приходил. Приносил два раза в год дешевую карамель и купленные здесь же, рядом, в палатке за углом, жареные в прогорклом масле пирожки с повидлом. Пытался как-то неловко меня обнять… Но я отстранялся. От него пахло спиртом и нестиранной одеждой. У него всегда было небритое лицо, грязные зубы. Он курил какие-то жутко вонючие сигареты и говорил как-то натянуто и невнятно. Мне всегда казалось, что нам трудно о чем-то с ним говорить. Ну что можно ответить на вопрос: «Ну, как учишься, Сашок?» — от родного отца, который к тебе не приходил месяцев восемь? Внутри меня все рвалось, чтобы крикнуть ему: «Да какая разница, как я учусь?! Ты бы лучше спросил, как я тут каждую ночь чуть не вою от тоски и обиды!.. Как мне иногда жить не хочется! А ты после смерти матери все пропил. И меня, своего ребенка, ты тоже пропил. Вот меня от тебя и забрали. Обычная история. Наверняка, как и у всех здесь в ДД. Сидит малыш один дома, голодный и грязный. Повезло, если хоть соседи подкармливают. Вот и забрали сюда, чтобы я, пока ты пьешь, с голоду не умер!..»

…Не то чтобы я стеснялся его. Нет. К другим нашим приходят родственнички и похуже. Наш Игоряша в июне на выпускном по этому поводу остроумную речь толкнул. Он вообще необычный мужик. Совершенно отличается от всех наших других преподов и воспиталок.

Так вот, когда все выпускники построились на сцене в актовом зале… Парни в новеньких костюмах, белых рубашках, при галстуках. Девчонки в вечерних платьях, с замысловатыми прическами. В зале шефы, учителя, представители администрации нашего Заводского района, ветераны. Так вот Игоряша должен был торжественную речь толкнуть. Он вышел на сцену к микрофону. Ну он, конечно, как всегда, одет с большим вкусом и элегантно. Посмотрел на наших выпускников, а затем говорит им:

— Какие же уроды…

Все аж замерли — и на сцене, и в зале. Просто обалдели от неожиданности. А Игоряша так еще выдержал паузу и продолжил:

— Какие же уроды ваши родители!

Тут все немного выдохнули, особенно наш директор детского дома. А Игоряша продолжает:

— Только законченные уроды могли отказаться от таких детей, как вы. Вот посмотрите, например, на Аню Балакову. Она же просто мечта, а не девушка. Умная, хозяйственная, очень добрая. У нее же просто золотой характер!.. Как? Как можно было отказаться от такой девочки?!

При этом наш Игоряша, как всегда, очень эмоционально разводил руками и вопрошал всех присутствующих, требуя немедленного ответа на свой риторический вопрос. И так он рассказал про каждого. И всех похвалил и для каждого из десяти наших выпускников нашел теплые и очень нетривиальные, но совершенно индивидуальные слова. И кое-кто из девчонок даже слегка всплакнул от его речи. Так он проникновенно говорил о каждом! А закончил Игоряша тоже очень необычно:

— Выпускникам обычно желают, чтобы они выросли, выучились, создали семьи, нарожали детей и потом привели своих детей к нам в школу. Так вот. Я вам этого не желаю. Пусть ваши дети живут с вами, а не в интернатах. Пусть каждый из вас сможет отдать всю свою любовь и нежность вашим близким и более всего — вашим будущим детям. Пусть они растут в тепле и со своими родителями. А детские дома хорошо бы вообще закрылись…

Все уроки только и думал про запись видеоанкет. Это для нас всех целое мероприятие. Втайне все детдомовцы, даже те, у кого за стенами нашего заведения есть какие-никакие родители, мечтают, что найдется семья, которая их примет. Малышня, конечно, ждет именно своих родных папу и маму, которые наконец-то бросили пить, исправились и с невероятной силой заобожали своих чад, которых ранее сдали для содержания и воспитания государству, или у которых их отобрали в связи с опасностью для здоровья и благополучия малышей. Мелкие ждут каждый день, что к ним придет их пьяная любимая мамочка или грязный обоссанный папенька.

Но чем старше детдомовец, тем меньше у него иллюзий по поводу своих родных родителей. У нас ведь есть и дошкольное отделение. Младший Любин брат Пашка Лапушкин как раз в такой старшей малышовой группе пребывает. Вот и получается, что ребенок ждет исполнения своей заветной мечты чуть ли не всю свою жизнь, лет так с трех и до тринадцати-четырнадцати. А они все не забирают и не забирают его, родного, домой… Но постепенно все больше и больше подросток прощается с иллюзиями по поводу родных и начинает мечтать о других хороших людях, которые его полюбят и примут его к себе, и тогда все изменится, и он тоже станет совсем другим. Станет добрым и ласковым сыном или дочерью, будет помогать матери по хозяйству, водить в детский сад младшую сестру, строить с отцом сарай на даче и ходить с ним на рыбалку… И тут у каждого, конечно, свои мечты. Еще в прошлом году мы иногда по душам говорили об этом между собой. Ну так… Когда только вдвоем и хочется кому-то открыться… И тогда можно поделиться с Кирюшей, Витямбой или с Любой сокровенными мечтами. Впрочем, очень многие из наших относятся к процессу опеки или усыновления крайне цинично. Стараются разжалобить или просто понравиться именно хорошо обеспеченным людям, из которых потом можно будет постоянно тянуть деньги и прочие материальные ценности. Им родители на самом деле совершенно не нужны. Тут присутствует в чистом виде меркантилизм.

***

…Этим летом разговор о родителях у меня состоялся с Кирей. Мы отдыхали в летнем лагере и пошли с ним гулять по лесу недалеко от нашей территории. Ребятам после седьмого класса не возбранялось отходить недалеко от забора, «на ненадолго». Мы просто гуляли, собирали и тут же ели чернику. И вдруг Киря спросил меня:

— Ты мечтаешь о том, чтобы для тебя нашлись родители?

— Конечно, — ответил я. — Было бы неплохо. Но я в это не верю.

— А ты хочешь, чтобы они были какие?

Я подумал, что для Кирюши этот вопрос особенно актуален. Ведь он чуть ли не единственный в нашем доме подкидыш. Его привели и поставили пред дверьми какого-то приюта в Новокузнецке, когда ему было года полтора. Ну, сколько точно было ему тогда лет, никто не знает, но врачи определили, что около полутора. Никакой записки при подкидыше обнаружено не было. Кто его привел, тоже осталось невыясненным. Говорить малыш еще не умел, и на вопрос, как тебя зовут, говорил: «Киня». Ну тогда так и решили, что, наверное, он Кирилл. Только выговорить «р» и «л» еще не умеет. Я потом спрашивал своего друга:

— Может, ты вообще никакой не Киря, а там типа Кеша, Иннокентий? Но Кирюша всегда отрицал подобные «уродские» версии и уверенно говорил, что никакой он не Иннокентий, а именно Кирилл.

Я молча обдумывал Кирин вопрос, а он между тем продолжил фантазировать:

— Я вот хотел бы, чтобы меня усыновила семья из нашей области. Как-то мне не хочется далеко отсюда переезжать. Здесь у нас природа хорошая и вообще… Я тут уже привык как-то жить.

— Это странно. Я думал, что все хотят жить где-нибудь на теплом море. В Сочи, например, или там на островах, Мальдивах… А ты не хочешь никуда отсюда?!

— Нет. Я тоже на острова хочу съездить, покупаться там, позагорать на белом песке, прокатиться на такой надувной колбасе, которую привязывают к моторной лодке. Забыл, как она называется… И в Сочи тоже интересно попасть. Но только съездить так на месяц-два, а потом вернуться сюда, домой. Я бы хотел, чтобы у нас свой отдельный дом был.

— А я бы хотел уехать отсюда.

— Почему? Тебе что, не нравится Новокузнецк? Сибирь?

— Ну… нравится. Но я бы хотел жить в большом красивом городе. Столице какой-нибудь там — в Париже или в Лондоне… Хотя нет. Я языка хорошо не знаю. А без языка что я буду там делать? Наверное, я в Москве жить хочу. Там очень красиво. Высокие дома, Кремль, много всего интересного, театры всякие, музеи, дворцы.

— Зачем тебе много музеев и театров? В Новокузнецке тоже есть музей, кино и два театра. Мы ж были, вспомни, Санек! На крайний случай можно на автобусе в Кемерово сгонять. Там вообще куча всего такого.

— Нет. Москва — это совсем другое дело. Там, я уверен, очень интересно и хорошо жить. Я бы хотел, чтобы меня в Москву усыновили.

— Как — усыновили? У тебя ж родной отец тут есть?!

— Да и что толку, что есть! Он ко мне в последний раз года полтора назад приходил. Я даже не знаю, о чем с ним говорить. Так… Помолчим… Дежурные вопросы… Как дела, сын? Ты в каком классе? Как учишься? Я ему в последний раз съязвил даже: «Может, тебе еще дневник принести?» Может, он обиделся… Потому и не приходит больше.

— А ты жалеешь, что он не приходит теперь?

— Не знаю даже… ну, может быть, немного.

— Я бы, наверное, очень из-за этого переживал. Все-таки отец родной…

— Да это тебе так кажется, потому что у тебя их нет, родителей… Может, тебе даже и проще из-за этого. Нет лишних переживаний. Можно мечтать об идеальном отце и матери и не рвать нутро из-за реальных, которым ты на фиг не нужен…

— То есть ты, Саня, думаешь, что мне легче из-за того, что я подкидыш? Ты серьезно?

— Киря… Ну что ты меня выспрашиваешь?.. Я не знаю, лучше тебе, чем мне, или хуже. Какая разница? Всем нам непросто живется. И у каждого своя история… Но у всех из наших она есть.

— Саня… Поверь. Мне хуже всех… Я даже не знаю, кого числа мой день рождения по-настоящему. Это мне его в милиции придумали, куда меня привезли маленького регистрировать. Прикинули, что мне полтора года, отсчитали назад от даты, когда меня нашли, и так и записали — 10 июля. И что им не написать тогда хоть на пару месяцев раньше или позже, когда каникулы еще не начались и можно справить нормальную днюху с кучей подарков от спонсоров и попечителей… А в лагере что за день рождения? Так, одна пародия… В общем, мне дико не везет в жизни. А уж про мой рост (и вообще — тело) даже думать противно. Вот тебе повезло… Ты самый высокий в классе. Ты даже выше всех десятиклассников! Это большое счастье! Я такому росту могу только завидовать…

— Да хватит тебе, Киря, на жизнь жаловаться. Ты еще обязательно вырастешь. Просто ты медленно растешь. И ты внешне точно не урод какой-нибудь. Я считаю, что у тебя вполне привлекательная внешность. Наверное, тебя даже можно считать миловидным.

— Миловидным? Вот ты словечко выискал! Я бы хотел выглядеть крепким мужиком, а не мимимишным котенком. Мечтаю быть брутальным! — И тут Киря залился своим детским смехом. Я тоже захохотал удачной и неожиданной шутке. А Кирюша продолжал развивать тему семьи и дома: — Я бы вот хотел, чтобы моя мама не работала и всегда была дома. Пусть только отец на работу ходит. И чтоб у нас машина была. Лучше всего, конечно, джип. Типа как у Игоряши. И мы будем всей семьей ездить…

— А куда ездить?

— Да все равно куда. Можно в цирк… мне понравилось в цирке. Или в парк на аттракционы. В лес за грибами или вот за черникой.

— Ты даешь, Киря! Зачем тебе в лесу джип? Ты вот сейчас ходишь по лесу, жрешь чернику, и никакой тебе джип не нужен.

— Да неважно, куда ехать. Главное — всем вместе. Семьей. А ты бы, Сань, хотел бы, чтобы твой отец кем работал? Я бы вот хотел, чтобы мой оказался полицейским или военным.

— Почему именно ими?

— Ну, даже не знаю… Просто мне так кажется, что, когда отец в форме ходит на работу и все его уважают и даже боятся, это очень хорошо. Ну, он будет строгий ко всем и справедливый. Ну, кроме меня, конечно… Меня он будет любить и всему, что надо, учить. Опять же, военные и милиция все вооружены. Я бы хотел, чтобы у моего отца обязательно был пистолет. Мы с ним будем вместе ходить в лес стрелять по мишеням или пустым бутылкам. А мама будет нас провожать и просить быть осторожными. Но она все равно будет волноваться за нас с папой.

— Да. Здорово ты все это, Киря, придумал. Я вот не знаю даже, кем бы хотел, чтобы был мой отец. Ну-у-у… Может, он преподает в каком-нибудь московском вузе студентам науку. Или, например, он там… архитектор какой-нибудь знаменитый. Проектирует частные виллы и даже консерваторию. Нет. Все, я понял теперь, кем будет мой отец. Он будет дирижер.

— Кто? Дирижер? — Киря сделал совершенно круглые глаза, которые у него и без этого всегда были круглыми и удивленными. — То есть чтобы он оркестром всем руководил? На фига, Саня, тебе это надо?

— Вот хочу. Я ж тебя не спрашиваю, зачем тебе сдался папаша с пистолетом? А я вот хочу, чтобы мой был дирижером симфонического оркестра. Он будет с оркестром ездить на гастроли, а я с ним тоже. Весь мир объездим. Я во всех музыкальных театрах побывать хочу.

— Совсем ты, Санек, поехал на своей любви к классике. Ты, по-моему, у нас в классе один, может, даже во всей школе единственный, кто любит это слушать.

— Вот и не один. Люба тоже иногда слушает. Я ей на телефон недавно сбрасывал все мелодии из музыки «Пера Гюнта». И ей, кстати, очень понравилось.

— Че за Перагюнт?

— Это типа сказка про одного парня из Норвегии. А музыку к ней сочинил композитор Григ. Очень хорошая музыка. Просто ты не слышал ее. Если бы ты послушал, тебе тоже, может, понравилась бы.

— Не. Я современную музыку люблю. Рэп.

— Ну, как хочешь. Если надумаешь, я тебе тоже кину на мобилу…

Мы помолчали каждый о своем. Киря присел на поваленное дерево. Все-таки он действительно еще очень маленький и быстро устает. Я присел рядом. Еловая ветка в моих руках то и дело поддевала с ковра сосновых иголок раскрытые шишки.

— Знаешь, Саня… Зря мы все об этом мечтаем. Ну, я про отцов-полицейских и архитекторов, о ласковых мамах. Не будет ничего этого. Усыновляют маленьких, потому что их можно перевоспитать. А нас уже не получится. К тому же мы мальчики. А усыновители любят девчонок. С ними вроде как проще справиться. А нам уже по пятнадцать лет. Никто нас не усыновит. Мы никому не нужны.

И тут вдруг Кирюша заплакал. Даже не заплакал. Просто он тихо заскулил. Его наивные круглые глаза наполнились слезами. Они капали на коричневые сосновые иглы. Я молча сидел рядом и просто ждал, когда несчастный Кирюша выплачет все свое безутешное горе и успокоится. Когда слезы перестали капать, я сказал, чтобы успокоить его:

— Вообще-то, Кирюха, не так уж нам хреново живется. На самом деле, вполне сносно. Немало и плюсов есть. Свободы-то уж точно побольше, чем у домашних. Я вот уже привык в ДД жить. Тяжело, но сносно. Все равно ждать-то нам особо нечего. На себя надо надеяться, и только на себя. Ну и друг на друга. Ты поверь мне, Кирюх… Я всегда готов быть тебе другом. Помогать чем могу. Сочувствовать.

— Да я знаю, Саня, спасибо тебе. Редко кто, кроме тебя, умеет и выслушать, и понять. И я тоже всегда готов ради тебя на все. Ты единственный, с кем я могу об этом говорить… Мы помолчали еще немного и пошли в лагерь. По дороге Киря немного еще хлюпал носом.

Но сейчас как-то у нас стало не принято, что ли, обсуждать свои представления о желанной семье. Все молчат об этом. Как будто вдруг возникло некое внутреннее табу на эту тему. Но все, конечно, очень хорошо понимают, что шансы на усыновление и даже на опеку у нас микроскопические. Мальчик пятнадцати лет — это безнадежный случай. И все же я продолжаю верить. Верить в чудо-чудо, что для меня найдется семья, которая захочет меня взять к себе. Я даже стал читать в интернете сайты, где всякие люди обсуждают, как они выискивали себе детей в детских домах. На что обращали внимание. Но главное — я хотел знать, что для этих усыновителей было самым важным фактором, который заставил их усыновить именно этого конкретного ребенка. Ну, про малышей, которые смотрели наивными печальными глазенками, тянули к мамочке рученьки и просили их забрать, я сразу же пропускал. Это не мой случай. Меня, естественно, интересовали варианты, когда усыновляли именно подростков. Вернее, почему их усыновляли. Никакой закономерности мне найти так и не удалось. Но я заметил, что нередки случаи, когда подростки какое-то время общаются с будущими родителями, типа оказываются рядом с ними в больнице, в походе, или это волонтеры — а потом сами просят напрямую взрослого: возьмите меня, пожалуйста, к себе. И взрослые, которые уже имеют опыт общения именно с этим конкретным подростком, бывает, что и соглашаются.

Если бы я видел пред собой взрослую женщину с мужем, которые ищут себе детеныша, то, наверное, я бы смог как-нибудь там определить, что это за люди, и попытался бы вести себя так, чтобы быть им интересным. Но когда записывают видеоанкету и перед тобой один лишь только оператор, ты должен говорить и изображать нечто такое, что понравилось бы сразу самым разным людям. И простым людям, живущим где-нибудь в селе, и интеллигентным городским откуда-нибудь из Кемерово, одиноким женщинам и моложавым бездетным парам… А это очень трудно — понравиться всем. Вот Витямба как-то умеет это делать, причем непринужденно, даже не прикладывая никаких усилий. Но его решили не снимать в этот раз. Количество видеоанкет ограничено. Это ведь денег стоит. Жребий (или это было решение директора, или попечительского совета) в этот раз пал только на четверых из нашего класса. Люба, Сашка Медведев, Кирюша и я. Все мы ужасно волновались. Ведь это был хоть и микроскопический, но все же шанс. Медведев сказал, что, несмотря на свою ангину и пребывание в изоляторе, все равно будет записываться на видео во что бы то ни стало. И если его медсестра не отпустит, он в окно выпрыгнет и прям в трусах к оператору сбежит… Поскольку этого вполне можно было от нашего футбольного фаната ожидать, то и решено было Сашку временно из изолятора выписать и разрешить ему тоже участвовать с нами троими. Медведев, правда, страшно переживал, что у него немного расцарапана физиономия. Где-то он неудачно приземлился на корявый край мата после очередного броска на самообороне. Сашка, кроме футбола, увлекался и всеми остальными видами спорта: борьбой, скалолазанием, волейболом, лыжами, настольным теннисом, воркаутом и даже бодибилдингом. В общем, лицо у него было довольно заметно поранено. Хорошо, что тут подвернулся — как всегда вовремя — Игоряша. Он зашел в изолятор навестить Медведева и притащил ему мармелад и финики. После спорта на втором месте по любви у Сашки было сладкое. Короче, Игоряша, выслушав стенания своего ученика на несправедливость жизни, немедленно вызвал двух девиц из одиннадцатого класса, весьма сведущих, судя по толстому слою макияжа, в делах маскировки всяческих там лицевых недостатков, для приведения расцарапанной физиономии Медведева в надлежащий вид. Девицы с энтузиазмом взялись за Сашкину морду. Уходя, вечно любящий пошутить Игоряша наказал девицам вовремя остановиться и не красить Медведеву губы помадой, не накладывать ему голубые тени и не румянить в свекольный цвет. Все, как обычно, ржали, и это как-то сняло напряженную обстановку подготовки к съемке.

Игоряша также посоветовал Сашке не разглагольствовать все полторы минуты записи про футбол и вообще спорт, а постараться показать себя разносторонней личностью. И хоть немного об учебе, мечтах, планах, любимых книгах, фильмах, музыке… Сашка позвал на помощь Витямбу, чтобы тот помог ему придумать, что ему говорить. Типа раз Витямба все равно не участвует, пусть хоть посоветует другу, что делать и как. Витямба, кстати, и правда все придумал очень классно. Во-первых, он запретил Медведеву даже упомянуть про рэп, потому что взрослые люди все считают, что это не музыка, а говно. Поскольку Сашка ничего, кроме рэпа, и не слышал, было решено, что о музыке Медведев вообще будет молчать. И про книги тоже не стоит: слишком будет неестественно, если Медведев станет рассуждать о том, чего отродясь в руках не держал. Расстроенный Медведев уже чуть не плача спросил Витямбу, о чем же ему тогда вообще говорить, раз про все нельзя? Витямба посоветовал остановиться на мечтах. Но и тут у Сашки возникли трудности, так как все его мечты были накрепко связаны с футболом. Мечту о том, как он будет играть в футбол в «Барселоне» вместе с Криштиану Роналду, Витямба раскритиковал. В общем, Медведеву осталось только срочно придумать себе мечту о счастливой семье, в которой он мечтает жить. Сашка закатил глаза и мечтательно произнес, что он грезит, как у него есть отец… чемпион Кемеровской области по самбо, с которым он будет каждое воскресенье ходить на стадион смотреть футбольные матчи. После этой мечты Витямба схватился за голову и обозвал Медведева законченным долбообом. Сашка крикнул ему вслед с укоризной: «А я тебя считал своим другом!» Успокоившись немного, ужасно обидчивый Медведев решил, что будет записывать видеоанкету в костюме и брюках и еще в темных ботинках и галстуке. Таким образом он собирается придать себе вид интеллигентного развитого мальчика. После этого Саня наконец-то успокоился, уверенный в том, что костюм гораздо больше свидетельствует о наличии у него бездонно глубокого внутреннего мира, чем всякие там разговоры. И вообще, он будет больше молчать и сдержанно улыбаться…

***

…Я вспомнил мою бабушку. Вернее, она была не моя бабушка. А чужая бабушка. У нее был свой внук, и она часто мне о нем рассказывала и показывала его фотографии. И я смотрел на этого сначала толстого мальчика, который постепенно становился выше и худее. И у него появлялись прыщи и длинные волосы. Его ползунки сменялись брючками, потом джинсами, потом увешанными цепочками штанами. А волосы из светло-русых превращались в темно-русые, а потом окрашивались в густой черный цвет. Бабушка любовалась этим мальчиком в любом возрасте, одежде, в любом виде. Она про него много рассказывала и часто одно и то же. Я молчал и слушал. Иногда она спохватывалась и, переведя взгляд в очках с фотографий на меня, говорила:

— Кажется, Саша, я тебе уже этот случай в булочной рассказывала.

Я кивал: да, рассказывала. Но вскоре она снова принималась за ту же историю. А я зачем-то слушал в сто пятый раз. Наверное, мне было как-то странно ощущать все это. Ведь такого со мной никогда не было. Я зачем-то приходил к ней и все это слушал и листал с ней альбом. И не мог разобраться в своих ощущениях.

Мы познакомились с Марией Александровной на улице, случайно. Была вот такая же зима, как сейчас. Падал снег. Она поскользнулась на тротуаре и хотя и удержалась на ногах, рассыпала по заледенелой мостовой апельсины из белого полиэтиленового пакета с ручками. Я полез собирать их, засовывать в ее пакет. Она благодарила меня и хотела угостить апельсином. Я не согласился, зная, что у пенсионеров и так мало денег и им, как нам, детдомовцам, никто их даром не принесет. Все надо покупать. Кажется, она все же потянула ногу и тронулась с места явно с трудом. Я предложил ей помочь дойти и донести апельсины. Там в пакете была еще какая-то крупа и несколько куриных ножек на белой пластиковой подложке. Шли медленно. Она боялась поскользнуться. Спросила меня, как меня зовут и в каком я классе. Про то, из какой школы. Я ответил, что из девяносто шестой. Это детский дом, что ли, заводской? Я ответил, что да. Мы еще немного шли молча. Морозный воздух превращал мои выдохи во влажные кристаллы. Кристаллы оседали на моей шапке с опущенными ушами. В окнах зажигались первые вечерние огни. Люди собирались в своих квартирах, включали телевизоры на кухнях и спрашивали своих о том, как прошел день…

— А меня зовут Мария Александровна. Спасибо тебе, Саша. Ты, наверное, замерз? Я ведь медленно хожу — успеешь тут заледенеть. Давай-ка я тебя напою горячим чаем. И варенье есть. Смородину летом сварила. Пятиминутка. Все витамины сохраняет.

Я не хотел есть. До ужина было не так уж много времени. Но я согласился и поднялся с Марией Александровной на ее третий этаж. В квартире были темноватые лампочки, пахло засушенной лавандой от моли, в санузле были крашенные в ярко-зеленый цвет стены и веревка, протянутая вдоль ванны. Я помыл и вытер руки сероватым застиранным полотенцем, висящим на крашенной в тот же зеленый цвет загнутой трубе, и сел на предложенный мне потертый темный стул у кухонного стола. Она налила мне заварку из серовато-беловатого чайника с неярким розоватым цветочком. Чашка была с рекламой чая Липтон. Но пахло не заваркой, а душистой геранью, которая не цвела в коричневом керамическом горшке.

Я грыз сладковатые сушки челночок (нам такие тоже часто давали в столовой) и ел чайной ложкой варенье из стеклянной розетки. Бабушка тоже пила со мной чай. Но она ничего не ела, а только смотрела, как ем я. Я отчего-то старался пить чай маленькими глотками и варенье ел тоже по чуть-чуть. Мы молчали… Мне не было тут как-то не по себе, хотя детдомовцам часто бывает очень трудно ощущать себя комфортно в чужом, неизвестном, не казенном доме. Я Марию Александровну ни о чем не спрашивал в тот наш первый вечер. Но я почувствовал, что она живет в этой маленькой квартирке в пошарпанной пятиэтажке совершенно одна. И я тоже был один. Странно… Но я был все так же одинок и когда приходил к ней. Но все же я иногда заходил.

…Дерево сегодня почему-то нарядное. Оно готовится к Новому году… Эй! Незачем! Ты же не новогодняя елка! Тебя никто не станет украшать лампочками, гирляндами и блестящими шарами. Тебя все равно никто не заметит. Этот праздник не про тебя.

Нет. Уроки сегодня я не смогу сделать… Это очевидно. Может, выйти погулять? Люба, наверное, сейчас с сестрой Галей у Пашки в группе. Может, Кирюша захочет пройтись по воздуху? С ним так хорошо бывает гулять. С ним комфортно молчать. Можно просто смотреть в сумерки морозного неба и слушать, как легко поскрипывает снег под легкими, как у игрушечного кукленка, тоненькими Кирюшиными ножками. Можно даже не смотреть в его лицо и при том знать, какое оно сейчас. Тихая полуулыбка и ласковое выражение его глаз никогда не меняются. Кирюша живет всегда именно с таким выражением лица. Он просто не знает, что мог бы быть другим. Злым, завистливым, самовлюбленным… Иногда я думаю о том, какими мы станем, когда пройдет много лет, мы уйдем из нашего грустного дома, разъедемся по разным городам, надолго потеряем друг друга.

А потом вдруг, может, даже случайно, — именно вдруг снова увидимся, и я узнаю в этом худощавом маленьком неказистом человеке с выцветшим глазами и устало опущенными плечами моего Кирюшу. Того самого, безобидного, тихого, с кем я мог так искренне молчать, который был так доверчив и так горько и беззвучно плакал, сидя или идя рядом со мной. И тогда я, наверное, крепко и надолго обниму его. Потому что я никогда не делал этого тогда, давно, когда мы были одинокими детдомовцами, которыми мы все равно остались и теперь. Я откуда-то точно знаю, что через много лет я увижу и застыну, прижав к себе моего друга детства, которому я так и не сказал тогда, то есть сейчас, как он много значит в моей жизни, как часто я думал о нем и как знал, чем обернется его жизнь. Как же иногда в моей голове все перемешивается… И то, что происходит сейчас, и то, что уже было, и то, что неминуемо еще произойдет. Произойдет не только со мной, но и с другими людьми, которые уже промелькнули и еще промелькнут в моей предстоящей судьбе.

…На улице совсем стемнело, и мне уже надо было как можно скорее бежать в детдом. Если я слишком сильно опоздаю на ужин, меня начнут искать. И поскольку я не «бегунок», будут реально волноваться. Среди наших есть целый специфический контингент регулярно убегающих. Так вот за них особо и не беспокоятся. Не первый раз. Но если пропал кто-то, кому бежать некуда и не к кому, вроде меня — сразу подключают полицию. Тем более сразу вызывает беспокойство, что пропал ребенок, который в детдоме с раннего детства, вроде меня. Я засобирался. Поблагодарил ее за чай и приют. Бабушка смотрела, как я судорожно собираюсь, и на прощание пригласила обязательно заходить, как время будет. Я побежал в детдом.

Через неделю я, хотя и не планировал этого, почему-то зашел к Марии Александровне опять. Я не знал, пригласила ли она меня тогда, в первый раз, только из вежливости, но, придя к ней еще раз, вдруг почувствовал, что она рада моему приходу. Мы снова пили чай. Но теперь уже гораздо больше разговаривали. Она спросила меня, несколько смущаясь, о том, как я попал в сиротский приют. Она так называла наш девяносто шестой. Я рассказал, чтобы она уже больше про это не спрашивала. Рассказал и про умершую, когда я был еще маленьким, мать, про отца, который с собой не справился, про то, что через три года я уже выпущусь, но пока не знаю, чем буду заниматься. А потом начала рассказывать она. Сначала о себе, о своем детстве во время войны. Про то, как не хватало еды, так как все отправляли солдатам на фронт. Как потом работала маляром и жила в общей комнате в бараке. Как много лет ждала отдельную квартиру, как родилась дочь, и ей потом дали-таки квартиру в новом доме, в этом самом, просто тогда он был новый. Еще в ее жизни была поездка вместе с маленькой дочерью на Черное море, в Анапу, свадьба дочери, рождение внука Паши. И вот, собственно, и все. Вся ее жизнь так и прошла. И было в этой жизни так немного хорошего, так немного того, чего бы хотелось вспоминать, что Мария Александровна очень быстро рассказала мне обо всем, а затем по много раз повторяла одни и те же немногочисленные яркие моменты. Я вскоре уже знал их наизусть, но продолжал который раз слушать ее пояснения к фотографиям в альбоме. Я никогда не задавал бабушке никаких вопросов о том, почему она живет одна и почему ее дочь и внук к ней не приезжают. Но постепенно у меня сложилась картина ее настоящей одинокой старости.

Она была из небольшой деревни под Кемерово. После войны ее мать с отцом перебрались в город. Отец работал в Новокузнецке на заводе, мать на стройке. Жили в бараке. Когда ей исполнилось девятнадцать — вышла сдуру замуж. Парень, как она говорила, был пропащий. Через полгода его и след простыл. А она вскоре родила девочку. Назвала Галочкой. Хоть и были еще мужчины у нее, но замуж больше не вышла. Так и жила со своей Галей, пока та не подросла. После восьмилетки Галя уехала учиться на экономиста на Урал, в город Пермь. Там закончила техникум и поступила на работу бухгалтером в облторг. Там и осталась. Про личную жизнь Галочки Мария Александровна особенно не распространялась, но, похоже, дочь повторила неудачную женскую судьбу матери. Так появился Пашенька. Он, конечно, был удивительный мальчик, чуть постарше меня. Сейчас ему восемнадцать.

— Вот только 11-го ноября исполнилось.

Паша был всегда очень умненький, рано начал говорить, ходить. А уж какой выдумщик! Дальше следовали истории о том, как внучок прекрасно пел песню «Голубой вагон бежит, качается», знал наизусть и про бычка, и про «Наша Маша громко плачет…», и про резиновую Зину… Паша рос настоящим вундеркиндом. Однако где-то лет с тринадцати истории о талантливом мальчике как-то вдруг заканчивались. И мне все время казалось, что Мария Александровна про своего восемнадцатилетнего внука толком ничего не знает. Историй больше не было. Одни только немногочисленные фото. На этих фото на меня смотрел довольно самовлюбленный малосимпатичный пацан в кожаной косухе с длинными выкрашенными в черный волосами, в грубых высоких ботинках на платформе и с цепочками повсюду. Я, конечно, не говорил об этом бабушке, но ее внук выглядит как раз точно так, как те представители инфантильных «неформалов», которые регулярно получают в зубы от кого-нибудь из наших, детдомовских. Мне как-то не был симпатичен этот Паша. И я никак не мог понять, почему он и его мать Галочка никогда не навещают Марию Александровну, которая так их обоих любит. Мне казалось, что они оба, дочь и внук, жестокие и неблагодарные люди. Иногда я думал об этом Паше и даже завидовал ему немного. Ведь это такое большое счастье, когда у тебя есть родные люди, которые так тебя любят…

…Пришла весна. Я продолжал один-два раза в неделю навещать мою бабушку. Она тоже ко мне привыкла. Всегда держала в буфете про запас халву, которую я очень люблю. А на день рождения связала мне шерстяные носки и купила футболку с какими-то надписями на английском. Я тоже на восьмое марта сделал ей подарок. Денег на него у меня не было, но спонсоры подарили нашим девчонкам китайские наборы для маникюра — красные пластмассовые коробочки, где были щипчики для ногтей, пилка и еще пара каких-то финтифлюшек. Наборов оказалось на один больше, и Люба отдала его мне. Не знаю, был ли нужен моей бабушке косметический набор, но у меня все равно ничего, кроме него, не было.

…А потом она умерла. Я не знал, болела ли она чем-нибудь, или она просто была старенькой, но один раз, когда я поднялся на ее третий этаж и позвонил в дверь, мне никто не ответил. Я сидел на лестнице и ждал, когда она вернется из магазина или собеса. Из соседней квартиры высунулась соседка и сказала, что Мария Александровна заболела, в больнице лежит, я ушел. Через два дня зашел еще раз. Но снова никто не открыл. Я теперь уже не ждал, а решил, что приду еще через несколько дней, но буквально на следующий день Лидуха сказала, чтобы я прямо сейчас шел к директору, он меня вызывает. Я точно знал, что ничего такого не сотворил, поэтому не боялся идти. У него в кабинете сидела полноватая некрасивая женщина с одутловатым заплаканным лицом.

— Это к тебе, Саша, пришли, — сказал директор и предложил мне сесть на стул рядом с ней. Она посмотрела на меня немного удивленно, но без интереса и сказала, что ее зовут Галина Семеновна и она дочь Марии Александровны. Помолчав несколько секунд, она с трудом выдавила из себя:

— Мама умерла… Инфаркт. Она написала нам с сыном записку. Там про тебя, мальчик, тоже было… Ты приходи, пожалуйста, к ней… к нам на квартиру завтра в двенадцать… На поминки. Твой директор разрешил тебе пойти…

— Да, Саша. Можешь пойти, — с готовностью подтвердил директор. Я сказал, что приду, попрощался и ушел.

…Вот и еще одного человека я потерял. Почему мне не мою бабушку, а себя жалко?.. Я пришел к двенадцати. Народу было несколько человек. Галочка, две соседки и Паша. Он оказался старше, чем я думал. Женщины раскладывали по тарелкам блины и кутью. А он курил тут же, на кухне, в открытую форточку. А бабушка не знала, что ее Пашенька начал курить… Он поздоровался со мной за руку и предложил сигарету. Я не стал курить. Просто сел на стул, на то самое место, где всегда сидел все эти полгода, что ходил к моей бабушке. Да. Именно к моей бабушке. А не к его. Мы оба молчали. Соседки рассказывали, как она жила все эти годы и, конечно, как они ей, одинокой, помогали. Галя время от времени благодарила их. Они были этим довольны. Потом женщины понесли тарелки с едой в комнату. Там стоял непонятно откуда взявшийся стол. Мы с бабушкой никогда не ели в комнате. Всегда на кухне. Паша закурил еще одну сигарету и сел напротив меня. И тут я понял, что он очень переживает. Да. Очень. Я чувствовал, что для него моя, вернее, его бабушка, — страшная потеря. Что у этих людей, которым бабушка была, как мне казалось, совершенно не нужна, горе. Настоящее, большое, сдавливающее душу горе.

…Нас позвали в комнату. Я ел, не замечая вкуса, блин с чем-то сладковато-пресным. Галя стала рыться в буфете.

— Где же тут у мамы рюмки?..

— Они не здесь… На кухне, внизу стола, на средней полке. — Она посмотрела на меня какими-то пустыми выцветшими глазами, вдруг села и заплакала. Соседки стали успокаивать ее. Но она никак не могла остановиться, закрывала лицо руками и рыдала.

Я не смотрел на нее. Сын подсел к ней и обнял ее. Так они сидели, наверное, с минуту. Обнявшись, молча. Я вдруг заметил в углу на полке большую фотографию женщины лет пятидесяти с черной ленточкой в верхнем углу. Я присмотрелся и узнал мою бабушку. Раньше я никогда не видел этой ее фотографии. В альбомах все больше были Галочка и Пашенька.

— Спасибо вам, дорогие соседки, что вы были с ней до конца, помогали, опекали, — благодарила их успокоившаяся Галина.

— Да не за что, Галя. Ты вот Сашу поблагодари, — указала одна из соседок на меня. — Он к ней очень часто заходил проведать. Чай пили, разговаривали. Без него ей бы очень одиноко было. Бывало, если долго Саши нет, она жаловалась, что скучает по нему. Все говорила, какой он парень хороший, скромный, добрый очень и все-все понимает. Ни слова про него худого ни разу не слышала. Всегда она Сашу только хвалила.

— Спасибо тебе большое, — вдруг обратился ко мне Паша. — Даже не знаю, как тебя благодарить.

— Никак… Не надо благодарить. Я к ней не только для нее. И для себя тоже ходил. Она любила вас очень обоих… Я ее буду помнить. Мне надо уже идти.

— Подожди. Я сейчас тебе адрес наш в Перми запишу. Вдруг ты там окажешься. Ты тогда заходи. Обязательно. — Галя судорожно нашла листочек бумаги и что-то написала там. — Вот возьми это. Не забывай нас.

Я спрятал листок в карман и попросил ее:

— Можно мне одну вещь забрать себе… на память о бабушке?

Она замолчала в нерешительности, но потом ответила:

— Да, конечно, Саша. Возьми то, что считаешь нужным.

Я пошел на кухню и вынул из буфета стеклянную розетку для варенья.

— Вот это. Я это возьму. Первый раз, когда я сюда пришел, бабушка мне свою пятиминутку сюда положила. Спасибо.

Розетка лежит у меня в тумбочке, и я больше никогда ничего из нее не ем. А записка с адресом как-то очень быстро куда-то задевалась.

***

В новогоднюю ночь я не просыпался как обычно. Посмотрел со всеми телевизор до часа. Пили чай с пирогами, которые наготовили женщины, курирующие нашу группу от «Евраза», и пошел спать. Подарки все завтра будут. Лег. Слышал сквозь сон, как по коридору бегали Медведев и Витямба. Девчонки и Кирюша смеялись над их шутками. А я укрылся с головой и уснул. А наутро, когда все беспробудно спали после веселой новогодней ночи, в дверь тихонько заглянула Лидуха, на цыпочках вошла, чтобы не разбудить нас с Витькой, и тут обнаружила, что я не сплю.

— С Новым годом, Сашенька! Я думала, ты спишь. Хотела тебе кое-что положить на тумбочку, но раз ты уже проснулся… Вот, держи, тебе поздравление прислали.

Она отдала мне желтоватый конверт и тихо ушла. Витямба спал, как обычно выставив оттопыренное ухо. Я повертел конверт в руках. «Странно, — подумал я. — Если подарок — почему только мне? А Витьке что, не полагается? И почему мне Лидуха прямо в кровать его принесла? Раньше так ни разу не приносили». Конверт был заклеен. На плотной его бумаге была короткая надпись черными чернилами неизвестной рукой: «Саше Белову» — и больше ничего. Внутри прощупывался прямоугольник картона. Сердце мое вдруг забилось в предчувствии чего-то необъяснимого. Я никак не мог сначала понять, как вскрыть конверт. Решил, что не буду рвать его. Отрежу ножницами край… нет, лучше просто сбоку разрез ножом. Где нож? Вечно Витька все в столе перевернет… вот он… осторожно проделал сбоку тонкий разрез, просунул лезвие внутрь… Все, открыл… что там? Я снова сел на свою кровать и укрылся по пояс одеялом. Я замерз стоять в одних трусах — искал в нашем общем с Витькой письменном столе ножик… даже знобит немного… что там? Открытка. Неяркая картинка. Ночь. Занесенный снегом домишко в лесу. В окошках уютный свет. Вокруг синеватые деревья. У порога к стене прислонены детские санки, в небе мигают звезды. Сверху надпись: «Счастливого Рождества!». Красивая картинка… Внутри тем же ровным почерком, что и на конверте:

«С Новым годом, Саша! Желаю тебе в 2018 много счастья! Здоровья! Пусть сбудутся твои самые заветные мечты! И пусть в этом году у тебя обязательно появится любящая семья. И может быть, это будет наша семья. Завтра, 2-го января, я приеду к тебе. Надеюсь, в 11 утра мы уже увидимся». Внизу была подпись: «М. Евдокимоф» …

…Что это? Что тут написано? Еще раз перечитать… появится семья…может быть, наша… уже завтра… Сегодня же первое января! Первый день нового года. Это мне написали, там мое имя на конверте: Саше Белову. Я залез с головой под одеяло, в моей руке все еще была открытка. Ничего не могу сообразить, так растерялся! Кто это написал? Его не по почте прислали. Там же даже адреса нет: Новокузнецк, улица Климасенко… Принесли и Лидуху попросили вручить? М. Евдокимов… нет — «оф» на конце. Получается, он мужчина, но почему «оф»? Фамилия русская; может, ошибся? Да нет, это бред: как можно в своей фамилии ошибиться?! Значит, он именно Евдокимоф — так разве бывает? Просто открытка поздравительная, и приедет завтра, ко мне… Там написано, что в одиннадцать уже увидимся. А откуда он приедет? Он не из Новокузнецка? Может, и из нашего города. «Я приеду к тебе»… на маршрутке приеду… нет… не из нашего… Так бы не написал, что НАДЕЮСЬ, что приеду в одиннадцать утра — значит не знает, точно успеет ли. Нет, не наш; может быть, из Кемерово. Какая сейчас разница, зачем я вообще думаю сейчас об этом? Главное, что едет именно ко мне… он — что? Меня выбрал? Знает про меня, что я есть. «Саше Белову… С Новым годом, Саша». Господи! Неужели это свершилось?! Меня хотят в семью забрать! Нет, нельзя так себя обнадеживать, могут еще и не забрать; не понравлюсь я, передумают, другого мальчика выберут — что мне делать сейчас? Может быть, Витьку разбудить? Он сообразительный. Что делать?! Лежать под одеялом в смятении; все дрожит внутри… неужели это свершилось?! Это видеоанкета. Откуда про меня еще могли узнать? Игоряша сказал, что очень необычная у меня запись, он говорил — я ему верю. Анкета сработала, меня нашли, по ней нашли, и завтра… Я внезапно вскочил с кровати и затряс Витямбу за плечо: «Вставай!»

— Ты что? Ополоумел? — Витька протер глаза. Почему у него после сна всегда такие красные уши? — Я, блин, еще спать хочу. Ты че, Сань? Случилось что?

Я молча протянул ему открытку. Он сел на кровати, открыл ее и прочел про себя, шевеля губами, закрыл, перевернул, посмотрел мельком обложку с домиком, снова открыл и еще раз прочел, посмотрел на меня:

— Это что?

— С утра Лидуха принесла. Ты еще спал, а я не знал, что делать, разбудил тебя поэтому.

Витямба еще раз взглянул на текст:

— Фигею над тобой, Белов. Усыновят тебя, может. Пишет мужик какой-то, не из простых явно. Слог литературный. Ну, здорово! Хоть ты отсюда домой уедешь. А что за фамилия с «ф» на конце — может, это вообще иностранец! Часто бывает, что русское происхождение, но по-европейски фамилия трансформируется не с «в» на конце, а с «ф» или даже с двумя «ф». Может, тебя какой-нибудь англичанин хочет усыновить? А ты, блин, Саня, по-английски даже с ним поговорить не сможешь!

— Вить. Он же по-русски пишет. Посмотри сам.

— Вообще, да. Ты прав. По-русски изъясняется этот М. Что за М… может, Максим Евдокимов или там Макар.

— Какой Макар, что ты фантазируешь! Ты бы лучше сказал, что мне делать-то сейчас?!

— А че ты сделать можешь? Только если попытаться узнать, откуда письмо взялось.

— Точно! Я пойду у Лидухи узнаю. Хорошо, что я тебя разбудил, спасибо.

— Да не за что. Подожди, я тоже с тобой пойду.

Лидуха сама толком ничего не знала. Сказала только, что этот конверт ей директор передал, чтоб она его Белову прямо с утра передала, первого января. Сказал, что это от его потенциального опекуна поздравления. Еще она предположила, что, раз директор самолично этим вопросом занимается, видимо, письмо от какого-то важного лица. А что там? Я зачем-то сказал, что пока не могу показать. «Извините, Лидия Хасановна». Она не обиделась. Что за человек хочет опекать тебя, Саша, она не знает. Но директора до завтра не будет. Первое января сегодня. Выходной у него. Только она должна тут работать, с нами находиться все праздники… когда другие дома отдыхают… и так далее, в ее обычной манере. Машка говорит, что когда Лидуха нам жаловаться начинает, ее так и тянет сказать:

— Вас что, сюда на аркане, что ли, притащили? Это ваша работа. Вам за нее деньги платят, и мы не виноваты, что у вас такая профессия. Могли бы выучиться на кого-нибудь и получше!

Но Машка это только нам говорит. А не Лидухе. Да и, в общем-то, она неплохая тетка на самом деле. Ну, немного занудная, но в других группах воспиталки бывают намного хуже. Вообще детей ни во что не ставят. Орут. Подзатыльники могут раздавать, особенно малышне, когда выведут. А есть и такие, которые на младших натравливают старших.

***

А сейчас я уезжал в Москву. В большой прекрасный город, который мечтал увидеть долгие годы. В такси я тоже ехал второй раз. Первый был вчера. Мы сидели с Евдокимофым на заднем сидении. Он рассеянно смотрел в окно и зевал, и я тоже почему-то начал зевать. Через сорок пять минут мы были уже в аэропорту. Багаж не стали сдавать, взяли его в самолет. Я никогда не был в аэропорту и, конечно, ни разу не летал в самолете. Мне было немного страшно и ужасно интересно, как эта махина будет взлетать в небо, а мы будем сидеть у нее внутри. На паспортном контроле мужчина при погонах и в форме долго рассматривал мой паспорт и прочие бумаги, которые ему дал Евдокимоф.

— Кем Вам приходится мальчик?

— Это мой подопечный.

— А куда Вы его везете?

— Домой везу. На каникулы.

— Проходите. Хорошего полета.

В самолете мое место оказалось у окна. Евдокимоф сидел рядом, а потом, уже ближе к проходу, пожилая тетка. Мы с шумом разгонялись и вдруг оторвались от земли. Я замер. Внутри все оборвалась на секунды. Как будто в животе образовалась невесомость… Самолет набирал высоту, и я видел сверху весь наш город, блестящую в лучах утреннего солнца излучину реки и даже длинную крышу торгового центра «Планета», где мы когда-то, уже так давно, вместе сидели за столиком кафе с тогда еще таким неизвестным мне Евдокимофым. Он поймал мой взгляд, нагнулся ко мне и спросил на ушко как-то очень доверительно:

— Ты немного испугался?

Я улыбнулся и признался:

— Да, но совсем чуть-чуть. Только в первые секунды.

И я вдруг ощутил впервые это такое странное чувство… Совершенно новое… До этого я никому не смог бы сказать, что испугался, и при этом не ощущать, что мне стыдно от этого признания. Ведь быть трусом — стыдно. А сейчас мне не было стыдно совсем. Наоборот; мне было даже приятно признаться ему в этом своем незначительном малодушии. А может, дело в том, что я инстинктивно веду себя как детеныш, уверенный в том, что родитель как раз и есть тот, кто по определению обязан успокоить и защитить в любых ситуациях. Он ведь так хорошо понимает мои чувства! Почти как Кристина. Но она понимает их молча. А Евдокимоф их идентифицирует. Как же все-таки необыкновенно иметь родителей! Или хотя бы только одного из них. Можно полагаться во всем на человека, который тебя оберегает и, может быть, даже и любит.

…Евдокимоф помогает этой тетке, сидящей рядом, расстегнуть ремень безопасности. Она благодарит его:

— Вот спасибо! Можно угостить Вашего сыночка пирожком? Сноха испекла на дорогу. Он какие любит больше? С брусникой? Или с капустой?

Евдокимоф незаметно чуть подталкивает меня ногой.

— Он у меня разные любит? Какой ты выберешь, Саша?

— Можно мне лучше с капустой. Спасибо большое.

— Ох, как на папу похож мальчик!

— Ну да. Есть сходство… некоторое…

Может, и правда мы чем-то похожи. Мне было бы это приятно. Евдокимоф, конечно же, очень обаятельный человек. И Кристина и Люба говорили мне, что он еще и очень интересный мужчина. И не старый. И он намного моложе того же Игоряши. Впрочем, они, мне кажется, вообще всех сколько-нибудь видных мужчин обязательно сравнивают с Игоряшей. И в этом нет ничего удивительного. У нас же почти нет в школе учителей мужского пола, да еще таких импозантных и ярких, как наш историк. В обычной ситуации у девочек есть общение с самыми разными мужчинами: с папами, дедушками, дядьями и двоюродными братьями. Но у наших такого быть не может. Семьи ведь почти ни у кого нет. Да и у кого есть — можно ли это назвать семьей? Приходится сравнивать с одним-единственным, который имеется… Я искоса рассматриваю моего опекуна. Есть в нем что-то такое, что бы я хотел иметь и сам. Он очень приятный человек в общении, всегда мягко улыбается и изначально очень благожелателен к любому, с кем сталкивается даже на несколько секунд. Я уже пару раз замечал, что его принимают за иностранца и удивляются, когда он начинает говорить на красивом русском языке без всякого акцента. Как-то у нас в Новокузнецке такая манера общения не принята. Но, может, в Москве все так говорят? Не думаю… Тот же Игоряша гораздо резче в высказываниях, еще и насмешливее, что ли. А Евдокимоф неконфликтный, спокойный. Я бы хотел бы быть в любой ситуации таким уравновешенным, чтобы уметь добиваться всего улыбкой и доброжелательностью. Я бы сказал, что Игоряша — он все же наш, российский. А Евдокимоф — не совсем наш. Он еще немного импортный. Но при этом он не чужой. Во всяком случае, для меня.

И еще я бы хотел быть таким знаменитым, как он. Это ведь ужасно приятно, когда про тебя пишут в интернете и по телевизору рассказывают. Когда все хотят с тобой сфоткаться и получить твой автограф. Это как раз и есть то, что Игоряша называет «успешный человек». То есть человек, который многого достиг в своей профессии и стал в ней корифеем. Я бы тоже так хотел — стать одним из лучших в своем деле. Вопрос только в том, какое это должно быть дело… Кем бы мне стать? Игоряша мне сказал, что я особенный и многое могу. Но что именно? И как это проверить? Может быть, теперь мне поможет понять это Евдокимоф?

***

-Сегодня у меня очень важная встреча. От нее очень зависит моя работа над романом. Помнишь, я рассказывал тебе, что получил интересный заказ?

— Да. Помню, конечно. Еще ты говорил, что, благодаря ему, мы поедем в этот уютный город в Альпах. Гальштат. И про триста пятьдесят тысяч евро ты мне сказал тоже.

— Да. Именно так. Так вот, сегодня я встречаюсь с заказчиком. Вернее, с заказчицей. Это женщина. Мы должны с ней утрясти все подробности и подписать окончательный договор. После того как я получу аванс — тридцать процентов от суммы договора — можно будет приступать к работе. Это очень важно для меня. Я очень давно мечтаю написать роман. Но все времени нет для спокойной, методичной работы. А тут такой прекрасный случай подвернулся! Это шанс для меня.

— А зачем этой женщине нужно, чтобы ты написал этот роман? Она что, будет его потом продавать и получать прибыль? Это такой бизнес у нее?

— Нет. Она не имеет к издательскому делу никакого отношения. Все права на книгу останутся у меня, и прибыль, если книга окажется востребованной, тоже останется за мной. Ну, конечно, еще издательство свою долю получит. У нее совсем иной интерес. Он, можно так сказать, не коммерческий. Она хочет, чтобы я написал роман про ее семью. Что-то вроде исторической эпопеи, где героями должны быть ее предки.

— И она готова заплатить такие огромные деньги только ради удовольствия получить роман, повествующий о своей семейке?! Круто!

— Ну это явно не последние ее деньги. Она принадлежит к очень старинной и весьма богатой австрийской семье. Она, между прочим, баронесса, и ее предки известны еще со средних веков. Что тебя удивляет?! У нее есть право и возможность иметь прихоти, которые недоступны обычному человеку. Вот хочется ей увековечить историю своей семьи, и она готова заплатить за эту блажь. Но тут для меня важно еще и кое-что другое. Понимаешь… Я бы не стал связываться с такой работой, если бы писать про них мне было скучно. Меня бы вряд ли заинтересовало описание жизни каких-нибудь рядовых обывателей, даже если бы мне предложили сумму в три раза большую. Но тут совсем другое дело. Судя по предварительным рассказам баронессы и некоторым документам, с которыми мне уже удалось познакомиться, история этого семейства весьма и весьма интересна. Исторические события, в которых они участвовали, загадочные случаи, связанные с их родом, даже некоторые почти мистические элементы — все это меня очень заинтересовало. Я нутром чувствую, что это будет очень занимательный и необычный сюжет. Короче говоря, мой дорогой, я очень хорошо осознаю, что из истории этого рода у меня может получиться чрезвычайно необычная книга. Собственно, и сюжет не надо придумывать. В их хронике кроется столько разнообразнейших сюжетных линий, что мне останется только придать им литературную форму и некоторую завершенность…

***

В девять тридцать мы уже поднимаемся на крыльцо мэрии. Тут все уже за работой. Невзрачная девушка что-то набирает на компьютере, на видном месте прикреплен городской герб с перекрещенными кайлом и молотом — главными орудиями добычи соли в шахтах. Что-то подобное я уже видел раньше. Вспомнил: Кузнецк ведь самый что ни на есть шахтерский регион, где в штреках те же инструменты применялись до эпохи всеобщей автоматизации. Мэр в голубой рубашке с закатанными рукавами бодро нас приветствовал, пожал обоим руки и пригласил в свой кабинет. Там вдоль стола с двух сторон уже сидели три человека: двое мужчин и женщина.

— Позвольте, вам, херр Евдокимоф, и вашему сыну Александру представить наших сотрудников. Это господин Саповски — член городского совета, который отвечает у нас в коммуне за вопросы культуры и сохранения традиций. Именно он будет курировать все организационные моменты, связанные с вашим пребыванием в Гальштате. Фрау Керстин Менгельт уже год является директором нашего краеведческого музея, и, несмотря на ее молодость, она доктор наук. А это наш архивариус, господин Мюллер. Все они с большим желанием готовы помочь вам, дорогой херр Евдокимоф, в вашей работе над историческим романом. Господа, перед вами всем вам, конечно, хорошо известный писатель Михаэль Евдокимоф, а этот молодой человек — его сын Александр, который, кстати, является еще и помощником в работе нашего уважаемого автора. Я прошу вас максимально содействовать нашим гостям, так как все мы тут понимаем, какое значение для города может иметь историческая хроника, за написание которой принимается наш уважаемый гость. С чего бы вы хотели, господин Евдокимоф, начать свою работу у нас в коммуне?

— Спасибо, господа, за вашу готовность содействовать мне. Я бы хотел начать со знакомства с городским архивом. Также мне предстоит разобрать архив непосредственно семьи баронов Больцер. Но это я буду делать уже в доме фрау Хильды. И пока это все. Как будет проходить работа дальше, я пока не знаю, но помощь сотрудников музея наверняка понадобится. Я бы просил вас, господа, обменяться со мной визитными карточками, чтобы мы могли с вами оперативно взаимодействовать по всем возникающим вопросам. И был бы признателен господину архивариусу, если бы мы могли приступить к работе прямо сейчас.

Совещание прошло очень быстро, и я толком никого из присутствующих не успел рассмотреть. Самым примечательным из троих новых моих знакомых оказался этот член городского совета — Саповски. Он был высокого роста, худощав, лет сорока, сильно загорелый, носил гладко зачесанные на затылок и виски черные набриолиненные волосы. Немного выпирающий вперед острый подбородок создавал ощущение волевого характера, но при этом у него был такой непропорционально маленький, почти малышовый рот, что я даже мысленно начал представлять себе, как в эту маленькую безгубую щелочку он пытается пропихнуть обычную столовую ложку. Вряд ли вообще она может туда влезть. В лучшем случае в это отверстие можно запихнуть десертную.

Фрау Керстин при ближайшем рассмотрении оказалась несколько интереснее, чем издалека. Среднего роста, непослушные густые каштановые волосы сопротивляются короткой стрижке. На мой вкус она немного полновата. Мне нравится, когда девушки очень стройные. А у этой Керстин все же несколько тяжеловатый низ. А вот лицо! Лицо у нее красивое. Большие карие глаза с пушистыми ресницами смотрят на нас с опекуном с интересом. Она улыбается вполне искренне. Я уже начал различать эти дежурные европейские застывшие маски радушия и выражение настоящей симпатии. У нее как раз — второе.

— Обязательно приходите к нам в музей. У нас очень много интересного!

— Придем непременно. Но только если экскурсоводом будете лично вы! — Кажется, Евдокимов кокетничает с ней.

— Обещаю. Готова даже бросить ради вас всех моих многочисленных китайских посетителей.

— Это невероятно большая жертва, фрау… Даже не знаю, чем мы заслужили такую честь с вашей стороны.

— А вы еще не заслужили. Но есть надежда… Можно без «фрау». Просто Керстин.

— Отлично, Керстин. Но тогда я — просто Михель. Надеюсь, до скорой встречи. Очень скорой.

Ах, Евдокимоф! Не знал, что ты такой дамский угодник! Прям с ходу взял девицу в оборот. Стиль Витямбы. Тот тоже за минуту любую подругу уговорит. Эх! Это умение мне недоступно… Архив здесь же, в здании мэрии. Низенький и какой-то совершенно неказистый человек ведет нас за собой. Заваленное разными папками и бумагами помещение. Со всех сторон стеллажи и плотно закрытые книжные шкафы. Окно завешено мутно-белой ролл-шторой. Два потертых письменных стола. Сам архивариус, такой же потертый и даже как будто запыленный. Мы садимся напротив него. У него крючковатый диккенсовский нос, сморщенная на висках и подбородке кожа. Маленькие невыразительные серые глазки тускло смотрят через толстые стекла роговых очков. Чтобы быть еще сильнее похожим на мышь, он надевает на себя черный, порядком застиранный халат. Выкладывает на стол перед нами несколько папок. Он еще не сказал ни слова. Развязывает тонкими подвижными пальцами завязки на папке. Я таких замшелых картонных папок никогда не видел. Наверное, такие были в семидесятых годах, еще при СССР. Он почти не смотрит на нас, только на свои бумаги. Сколько ему может быть лет? Ужасно сутулится, и цвет волос у него невнятного темно-серого оттенка. Я думаю, ему за сорок пять. Впрочем, не знаю. Даже фамилия какая-то у него сверхраспространенная: Мюллер. Это же по-здешнему все равно что Иванов-Петров-Сидоров одновременно. Небось и имя соответствующее. Какой-нибудь там Иоганн или Фриц. Но что-то наверняка ужасно банальное. Начал своим высоким осипшим голосом, как будто с середины фразы:

— Вот тут у меня дело пропавшей цветочницы. Девушку звали Магдалина Хольтцфель. Ушла в горы собирать цветы и не вернулась, — осторожно листает желтые страницы с аккуратным почерком начертанными на них немецкими словами. — Раньше в горах вокруг Гальштата дорог вообще не было. Даже из соседних деревень к нам можно было попасть, только переплыв через озеро. Так, одни тропки по склонам гор и через ущелья. И никто за ними особо не следил. Ну, конечно, кроме той тропы, которая вела в соляную шахту на горе. По ней спускали соль в город. За ней все же как-то следили. Остальные тропы были крайне плохо обустроены. Оползни, промывы, обвалы происходили постоянно. Ходить в горы в те времена было небезопасным занятием. Особенно для ребенка.

— А почему тогда вы так выделяете именно это дело, господин архивариус? Вы же сами говорите, что всякие несчастные случаи в горах происходили и до, и после этого случая? В деле Магдалины Хольтцфель есть что-то экстраординарное?

— В нем много чего есть странного. Во-первых, тело не нашли. Хотя место, где погибла девочка, было определено достаточно точно и быстро. Это было на тропе, которая идет по склону горы, где-то на середине пути от Гальштата до ущелья Госауцванг. Если подняться по лестницам, которые ведут вверх в гору за кладбищем, и затем на перекрестке, упирающемся в скалу, повернуть направо — вы окажетесь как раз на этой тропе. Там и сейчас есть очень узкие места, и в сырую погоду я очень не советую вам туда идти. Много мест лавиноопасных, но есть и еще один участок, где даже засушливым летом с гор стекает вода. В этом месте тропка проходит под нависающей скалой прямо за водным потоком. Так вот. Если пройти по этой тропе два — два с половиной километра, то вы легко обнаружите над тропой крест и надпись, посвященную этому несчастному случаю. Впрочем, некоторые и тогда, да и сейчас тоже, не считают смерть Магдалины Хольтцфель несчастным случаем.

— А чем они его считают?

— Убийством или самоубийством. Кстати, мать девочки напрямую обвиняла в смерти дочери одного из высокопоставленных лиц города.

— И что это за лицо?

— Молодой барон Генрих Больцер. Впрочем, он тогда не был так уж молод. Ему было почти пятьдесят. Молодым он назывался потому, что был еще жив старый барон, его отец. Ему тогда было уже около восьмидесяти лет.

— То есть в смерти девочки обвинили прямого предка Хильды Больцер? Интересно, баронесса поведает мне эту криминальную историю? Как вы думаете, господин архивариус?

— Вот уж не знаю. Скорее всего, для этой дамы я являюсь слишком незначительно фигурой. Мы хоть и знакомы, но никогда не общались. Ничего, кроме вежливых поклонов. Все архивные материалы по запросам баронессы я всегда подбирал по просьбе господина Саповски, с которым вы только что познакомились. Он же передавал сделанные мною копии архивных документов самой заказчице.

— И часто баронесса делала такие архивные заказы?

— Ну, скажем так, иногда. Может, всего раза три. Причем интерес к архивам у нее проснулся внезапно и сравнительно недавно. Ну, может быть, с полгода назад.

— Понятно. А архив семьи Больцер тоже хранится в городском архиве?

— Нет. Он является собственностью семьи баронов. Но я бы дорого отдал за возможность полистать тот архив.

— Так в чем проблема? Если Хильда собирается полностью открыть свой архив для меня, чтобы на его основе я написал публичную книгу, то почему бы ей не показать этот архив специалисту, то есть вам, господин Мюллер? А городские власти обращались к ней с этой просьбой?

— Это не моего ума дела, господин писатель. Но хочу заметить, что практически все значимые в истории города семьи уже давно передали свои документы для каталогизации и хранения нам, сюда. Если семья Больцер до сих пор этого не сделала, значит, не желает, чтобы в их семейных тайнах кто-то копался.

— А в случае с мертвой цветочницей были конкретные факты, указывающие на вину этого Генриха-младшего? Давайте сосредоточимся сейчас только на этой истории.

— Там была очень темная история, мне кажется. Кстати, весьма немаловажно, что все это произошло не в прошлом столетии, если вы вдруг так подумали. Гораздо раньше, в семнадцатом, а если точнее — в начале семнадцатого века. Незадолго до этого в истории нашей деревни — а тогда это была именно деревня — случилось важнейшее технологическое новшество. Появился солепровод. До этого в шахтах работали в основном мужчины. Они выдалбливали блоки с солью в штольнях горы Зальцберг и затем передавали их женщинам. Именно женщины накладывали соль в корзину и несли ее на своих плечах вниз, в деревню. Никакой приличной, даже грунтовой дороги на гору Зальцберг, конечно, не существовало. Была только узкая витая тропка по склону. Даже лошадь с поклажей не смогла бы там пройти. Да и не было у местной бедноты денег на лошадей. Гальштат, сами видите, — это узенькая полоска берега между озером и горами, где негде пасти скот и запасать для него траву на зиму. Есть, конечно, Лам. Это самая новая часть Гальштата. Сейчас там довольно обширная равнина и много травяных лугов, но в то время там был практически настоящий лес и кусты на каменных берегах вокруг реки, впадающей в озеро. Так что скотоводство здесь развито не было. В лучшем случае — птица и кролики. Спасало, что вокруг в горах было множество дичи. Тут и сейчас легко можно набрести в горах на стадо косуль или семейство кабанов. Но я отвлекся. Итак, женская половина Гальштата была занята доставкой соли на своей спине с горы в деревню. Причем соль у нас никогда не перерабатывали, не очищали. Это опять же было связано с отсутствием места. Поэтому соляные блоки грузили на лодки и переправляли на другой берег, где и был налажен процесс выпаривания и дальнейшей подготовки продукта к продаже.

— Очень интересная информация, господин архивариус, но в чем суть этого технологического нововведения? Что, вообще, такое солепровод? Учитывая, что даже нефтепровод появился только в двадцатом веке.

— Нет. Это сама история с цветочницей произошла в семнадцатом веке, а солепровод появился раньше, во второй половине века шестнадцатого. Я не стану сейчас вдаваться во все технические подробности, это все вы можете наглядно увидеть при посещении шахты в соляной горе. Замечу только, что соль стали растворять в воде непосредственно в шахтах в небольших озерцах, и потом в жидком виде она стекала с горы по трубам непосредственно к месту ее заключительной переработки.

— Ого! И это все придумали в семнадцатом веке?! Невероятно!

— Вы еще больше удивитесь, господин писатель, когда узнаете, что труба заканчивалась в Эбензее. То есть длина трубы составляла сорок километров. Все трубы были выдолблены в дереве. И система эта работала без сбоев даже в двадцатом веке.

— Это очень впечатляет, господин Мюллер. Но я не вижу пока связи между несчастной Магдалиной и этим чудесным изобретением находчивых жителей Гальштата.

— Связь прямая. Женщины, которые раньше носили соль на себе, стали не нужны. Их всех просто уволили. Впрочем, так бывает очень часто. Технологии, призванные облегчить труд людей, на самом деле приводят их к нищете, потере работы и смысла существования. Мужчины, работающие в штольнях, стали получать немного больше, но подавляющую часть прибыли получили отнюдь не крестьяне, а те, кто финансировал строительство солепровода, то есть как раз барон и еще несколько богатейших семей Гальштата. По архивным данным, мать юной цветочницы тоже была в числе тех, кто потерял работу. Ситуация усугубилась тем печальным фактом, что отец девочки за несколько лет до описываемых мною событий, погиб. Его завалило породой в шахте. Вытащили, и он был еще жив, но так и не поправился, и вскоре умер. Скорее всего — паралич. Таким образом, семейство Хольтцфель осталось без кормильца и без кормилицы. Кстати, не факт, что Магдалина была единственным ребенком в семье. Вполне возможно, что у нее были братья и сестры. Просто об этом нет данных в архиве.

— Очень интересно. И печально… Но что же было дальше?

— По свидетельствам жителей деревни, несчастной безработной вдове удалось устроиться поломойкой в доме баронов Больцер. Это была удача. Девочка нередко помогала матери в ее нелегком труде. Скорее всего, именно тогда ее и увидел молодой-немолодой Генрих Больцер. Дальше сведения очень расходятся. Но все сходятся на том, что девочка была очень хороша собой и барон совратил ребенка. Возможно, Магдалина от этой связи понесла. Как утверждает ее мать, она призналась в этом и указала прямо на молодого барона. Собственно, в том, что девицу даже и такого юного возраста (а Магдалине было только тринадцать лет) обрюхатил богатый человек, ничего особенного не было. Всех смущало другое. Ведь барон мог просто дать немного денег девчонке и ее матери или, скажем, отрез на платье и хоть немного объедков со своего стола — и вопрос был бы улажен. Зачем было убивать ребенка?! Но обезумевшая фрау Хольтцфель билась в истерике и заявила священнику, что барон сначала изнасиловал, а потом убил ее дочь. Когда прибывший через короткое время из Гмундена дознаватель спрашивал ее: «А зачем, собственно, барону было надо убивать ее дочь?», она орала, что не знает зачем, но это именно он убил крошку. Мать утверждала, что Магдалина страшно боялась барона Генриха и с ужасом повторяла, что он может ее убить. Но за что именно, мать так и не смогла сказать. Я бы еще заметил, что на самом деле, если девица реально понесла от барона и родила от него ребенка, — это было бы ей, скорее всего, очень выгодно, так как, несмотря на то что дворянин ни за что не принял бы ребенка как своего, он все же мог бы некоторым образом помогать матери Магдалине в ее воспитании и давать на пропитание незначительные суммы…

Барон принял дознавателя очень любезно, но полностью отрицал свою вину. Он сообщил, как записано в протоколе следствия, что даже не очень хорошо помнит, как выглядела девушка, никогда с ней не общался и, естественно, даже пальцем не касался этой замарашки, вообще — не имеет ни малейшего понятия, почему у его поломойки вдруг возникли такие подозрения. Скорее всего, утверждал господин Больцер, мамаша просто спятила с горя, что и неудивительно после потери сначала мужа, а потом и дочери. В общем, он ни в чем не виноват, и эта сумасшедшая женщина просто наговаривает на него. И все уже так бы и закончилось и было бы забыто, как и при других несчастных случаях, во множестве происходивших в те темные времена, если бы не некоторые чрезвычайно странные обстоятельства. Во-первых, у барона не было никакого алиби. Никто не мог подтвердить, что в тот ранний час, когда девочка погибла, он, по его утверждению, спал в своей роскошной постели. Зато нашлось даже двое свидетелей, которые видели, как барон ранним утром покинул свой дом и поднимался по тропе в гору, двигаясь как раз в сторону кладбища, где и начиналась тропа, на которой погибла Магдалина. Причем свидетельницей, видевшей это, была вполне заслуживающая доверия некая госпожа Глют — хозяйка лавочки, торгующей всяким скобяным и прочим хозяйственным товаром. Она призналась во время исповеди, что видела барона Генриха в то утро, причем в очень ранний час. Священник, который обязан был сохранять тайну исповеди, увещевал фрау Глют выполнить свой гражданский долг и пойти и рассказать все дознавателю. И она, хоть и боялась баронов, все же не стала идти против совести и Бога и все рассказала дознавателю. Это было уже серьезное свидетельство. Впрочем, самого убийства она, конечно, не видела, но все же с ее слов становилось ясно, что Генрих Больцер врет. Он не спал в то утро дома. Вторым свидетелем был мальчик-сирота десяти лет неизвестного происхождения. В документах его обозначают, как Фрици-заморыш. Этот несчастный ребенок был бездомным, ночевал где придется, и нам неизвестно, откуда он появился в городе и почему не имел родственников. Так вот, как выяснилось, мальчик в это самое утро собирал хворост на склоне горы над Гальштатом. Он затем относил вязанки для растопки в деревню, и за это его подкармливали то в одном, то в другом доме. Собственно, благодаря этому нехитрому ремеслу и подачкам сердобольных граждан, Фрици как-то кормился и жил. Так вот мальчик видел, как сначала по тропинке в гору поднялась Магдалина, а потом через какое-то время следом за ней — хорошо одетый господин в настоящих сапогах и шляпе. Фрици опознал в нем барона Больцера-младшего. Конечно, бесправный заморыш вряд ли может считаться надежным свидетелем, но вкупе с показаниями лавочницы Глют это явно бросало тень на репутацию Генриха Больцера.

— Но из всего вами изложенного, не вытекает, что Генрих Больцер является убийцей ребенка. И мальчик, и лавочница видели только, что барон шел в горы. Это, конечно, бросает некоторую тень на барона, но доказательством его преступления служить не может.

— Вы совершенно правы, господин Евдокимоф. Но это еще не все странности, которые мы можем найти в этом темном деле… Куда могло подеваться тело? Ведь место, где произошел сход лавины, было явно заметно. Там тропинку прямо-таки снесло в пропасть камнепадом с горы. В деле отмечено, что ширина провала была не более семи сажень. То есть в современном измерении около пятнадцати метров. Место там довольно крутое, но метрами двадцатью пятью ниже начинается сосновая поросль. Камни съехали вниз, смели часть тропинки и затем застряли среди поломанных лавиной сосен. Ниже камни не покатились. Сосны их остановили. Так вот. После спуска на веревках с горы в сосновые заросли целой бригады местных мужчин среди камней были найдены корзинка цветочницы и ее стоптанный башмак. Но самого тела так и не обнаружили, хотя, судя по записям, облазали там под обвалившейся тропинкой все очень тщательно. Это зародило сомнения в том, что девочка реально погибла именно там, под обвалом, что, возможно, ребенок был убит где-то в другом месте и другим способом, а обвал был намеренно инсценирован, чтобы все подумали, что это несчастный случай. На это указывало и слишком хорошее состояние найденных предметов. Казалось, что и корзинка, и башмак при обвале даже не пострадали. Вроде как их просто скинули сверху, чтобы все подумали, что Магдалина именно тут и скончалась. Я от себя добавлю: сделать обвал в очень многих местах вокруг нашего города довольно просто. Достаточно раскачать и пустить вниз какой-нибудь большой камень — и за ним пойдет сыпаться целая лавина. В общем, при желании барон легко смог бы совершить такую инсценировку.

— Очень интересно, господин архивариус. Но я не вижу главного. Зачем все это было делать барону Больцеру? Где мотив? Тем более вы же сами говорите, что это не было в те времена чем-то необычным. Вспомните всякие там «право первой ночи» и прочие феодальные гнусности, распространенные тогда в Европе. К чему было убивать обесчещенную цветочницу?

— А вот это и есть самый главный вопрос. Мать Магдалины утверждала, что за неделю до своей кончины девочка с ужасом ей говорила, что барон Генрих может захотеть ее убить, так как она кое-что про него знает. Но на все увещевания матери девочка так и не сказала, что же именно она знала о бароне такого, что это могло быть угрозой ее жизни. Она была смертельно напугана и говорила матери, что, если она хоть кому-то расскажет тайну барона, он непременно убьет ее за это… Но я еще кое-что определил по этому делу. — Мюллер вдруг замолчал и посмотрел в упор на нас с Евдокимофым сквозь свои близорукие очки. В его взгляде было нескрываемое и какое-то прямо-таки иезуитское торжество. — Девочка погибла в воскресенье…

— И что из этого?

— А вот что, господин писатель: в воскресенье у католиков всегда происходит исповедь и причащение таинств Господа нашего. В те времена не как сейчас — люди были глубоко верующими. Скорее всего, Магдалина собирала цветы именно для украшения церкви, надеясь получить за это несколько мелких монет от священника. Девочка могла сказать на исповеди все что угодно. Барон не мог не понимать, что если она что-то знала и это тяготило ее душу, она непременно очистила бы ее на исповеди, и все рассказала священнику. Короче говоря, для барона существовала реальная опасность, что его тайна может быть разглашена.

— И что это могла быть за тайна?

— Вот уж не знаю… Но, думаю, что-то очень грязное. Ведь это человек был из рода Больцеров.

— Вижу, вы не слишком высокого мнения об этом семействе.

— Это не моего ума дела, — вдруг как-то сам себя остановил этот странный человек в застиранном халате и мутных очках, — Я только сообщаю Вам факты, а выводы делайте сами.

— Да, конечно, господин Мюллер. Но я вижу, вы приготовили для меня еще кое-какие архивные материалы…

— Да. По просьбе нашего мэра, я должен вас ознакомить с еще одним делом. Вот, посмотрите. В этой папке хранятся документы, связанные с периодом наполеоновских войн. Австро-французский конфликт. Возможно, вам будет интересно узнать, что войска прославленного полководца прошли тут невдалеке. Причем, для Гальштата была реальная возможность оказаться захваченным французскими войсками. Город спасло только то, что никакой пригодной для продвижения войск дороги к нам не было аж до двадцатого века. Единственный путь оставался только водный — переправиться через озеро. Причем надо сказать, что к тому времени Гальштат так экономически поднялся на торговле солью, что в нем явно было что пограбить любому завоевателю. Экономический расцвет сильно обогатил не только важнейшие семьи, но и сделал зажиточными даже самых простых горожан. Спасло только то, что французам показалась неинтересной заброшенная в горах деревушка. Они не удостоили ее своим вниманием. Повезло. Но не всем.

— Снова запутанная история, господин Мюллер?

— И еще какая, господин Евдокимоф! Но я перейду сразу к сути. Опасаясь, что французы неминуемо переправятся и займут город, было решено припрятать все самое дорогое где-нибудь в надежном месте, в горах. Причем так, чтобы о месте знали только несколько человек самых доверенных горожан. Был организован сбор ценных вещей. Они поступали по описи. Хотя, конечно же, без расписки, так как если хоть одна расписка будет найдена французами, то они, несомненно, начнут пытать горожан по поводу спрятанных ценностей. Описи эти не сохранились, но в церковных книгах нашего римско-католического собора Пресвятой Девы были позднее найдены записи, из которых явствует, что все серебряные и золотые оклады были сняты с икон, а также были собраны несколько золотых напрестольных крестов и чаш для причастия, украшенных драгоценными камнями. Все это добро было сложено в деревянный сундук и опечатано церковным старостой в присутствии отца Януария и барона Больцера.

— Что? И тут не обошлось без родственников фрау Хильды?!

— Слушайте, пожалуйста, дальше, господин писатель. Но для начала хочу обратить ваше внимание на то, что это были только церковные сокровища. Можно с уверенностью сказать, что за столетия экономического процветания у горожан было скоплено явно немало ценных вещей. Кстати, после того как клад был утерян — об этом я расскажу чуть позже, — многие семьи стали требовать от городских властей компенсации за утерянное добро. Некоторые даже предоставили списки. И вот как раз некоторые из этих списков сохранились. Вот, например, посмотрите, это список сданных и невозвращенных предметов только одной из семей Гальштата. В данном случае это семейство Клозвиц.

— Клозвиц? — остановил архивариуса Евдокимоф. — Знакомая фамилия. Не та же, что и у хозяев мясной лавки недалеко от нашего пансиона?

— Фамилия та же. Возможно, что предки тех самых, из девятнадцатого века. Обратите внимание на точность. Тут в списке указаны не только подробные описания, например, серег и шейных цепочек, но и их точный до грамма вес. И таких списков с претензиями у меня хранится довольно много. Я, кстати, решил на досуге суммировать и подсчитать объем и вес всех известных нам ценностей, собранных для сохранения их от французов…

Тут потертый человек снова замок, глядя на нас с глумливым торжеством.

— И на сколько тянет этот клад?

— С учетом веса золота, стоимости драгоценных камней и исторической ценности некоторых изделий, у меня получилось… двенадцать-пятнадцать миллионов евро, — выждав некоторую паузу, сообщил он.

Евдокимоф присвистнул и даже позабыл мне перевести эти цифры. Но я числительные и так уже все выучил. В общем, понял.

— И что же случилось с сокровищами?

— Они, господин писатель, пропали. Их не нашли и до сих пор. Причем ни одно изделие, напоминающее хоть что-нибудь из списка, никогда не появлялось ни на одном аукционе или вообще в какой-либо коллекции или в продаже. Короче говоря, сокровища и в настоящее время находятся в целости и сохранности. Весь вопрос — где?.. Однако я продолжу. По имеющимся у меня документам, на общем сходе всех жителей было решено, что за сохранность общегородского клада будут отвечать два человека. Во-первых, тогдашний мэр города, который носил такую же, как и нынешний мэр фамилию Гедринг. И…

— Гедринг?! — удивленно переспросил Евдокимоф. — Они что? У вас потомственные мэры? С девятнадцатого века?

— Вообще-то, с семнадцатого. Но все они были выбраны на законном основании. В старые времена за мэров голосовали горожане, имеющие определенный имущественный ценз. В общем, не нищие. Но очень значительным числом голосов обладал барон. Он-то как раз и влиял на выбор этого должностного лица. Сейчас, конечно, другое время. У Больцеров столько же голосов, как и у любых других наших жителей. Хозяйка мясной лавки фрау Клозвиц имеет столько же голосов, что и Хильда Больцер.

— Однако мэр у вас все тот же.

— Ну, это уже обычные гримасы демократии. Семья Гедринг имеет исторически высокий социальный статус, они очень много делали и продолжают делать для нашего города. И, кстати, имеют возможность тратить значительные средства своего рода для обустройства и развития Гальштата.

— Ну, предположим, что это так. А кто был вторым лицом, отвечающим за сохранность добра ваших богатеньких горожан?

— Вторым был некий господин Вайс. О нем мало что известно. Но я обнаружил все же кое-что. Алексису Вайсу тогда было всего двадцать девять лет. И он, однозначно, не принадлежал к самым зажиточным и ключевым семьям Гальштата. Впрочем, я думаю, что его потому и выбрали в качестве хранителя сокровищ. Он мог удовлетворять всех, так как не был связан плотно ни с кем. А знаете, господин писатель, что любопытно? Вайс был органистом в нашей протестантской церкви. Это не та, что на горе, а которая у причала, прямо у воды, с островерхой башней. К тому времени в городе появилась еще и лютеранская община. Построили Нижний храм. Вот там он и работал. Скорее всего, он был нездешний. Думаю, его специально пригласили за плату играть на церковных службах. По церковным отчетам у него была просто мизерная зарплата. Но имеются записи, что он также подрабатывал, музицируя на свадьбах и прочих праздниках, на клавикордах, гитаре и даже флейте. В общем, похоже, этот молодой человек был своего рода музыкальный многостаночник. Возможно, что, как раз общаясь с горожанами во время этих мероприятий, он и приобрел репутацию честного и незапятнанного человека. Вообще, Вайс был, видимо, весьма неординарной личностью. Но об этом потом. Если вам будет интересно, я вернусь к пропавшим сокровищам.

— Простите, что перебиваю. Просто вопрос по ходу: бароны Больцер тоже сложили свои капиталы в общий сундук, или это было несколько сундуков?

— Хороший вопрос, уважаемый господин. Они участвовали в общем кладе, но я на сто процентов уверен, что вложили туда только незначительную часть своих сокровищ. Скорее для вида. Просто чтобы участвовать.

— А зачем им было надо обязательно в этом городском помешательстве участвовать?

— Сейчас. Подождите немного. Об этом чуть позже. Итак… Все ценности были сданы по описи мэру в присутствии капельмейстера Алексиса Вайса. Затем все это должно было быть вывезено в горы, в некое место, которое было известно только этим двум людям.

— Я не совсем понимаю. Зачем понадобилось собирать все это вместе? Что, горы разве недоступны жителям? Каждая семья преспокойно могла бы свое добро самостоятельно припрятать в любом удобном для нее тайнике. Зачем понадобилось все это собирать, описывать, доверять неким людям все это прятать?

— Вы не понимаете, господин Евдокимоф, так как не знаете самой сути общинной собственности в такой небольшой коммуне, как Гальштат тех времен. Община имела очень большую совместную коммунальную собственность. То есть значительная часть церковной утвари, а также городская казна составляли большую часть всех спрятанных сокровищ. Поскольку и в те далекие времена так же, как и сейчас, существовала инфляция, да еще и присутствовали различные махинации с серебряными и медными монетами, казна города состояла исключительно из золотых флоринов и ювелирных изделий с высоким содержанием драгоценного метала. Вся эта совместная собственность должна была быть сохранена сообща. Но была и другая причина. Необразованные австрийские селяне считали Наполеона чуть ли не антихристом. Они ждали, что эти порождения дьявола — французские солдаты — будут безжалостно их пытать, убивать и заставят их открыть, где они спрятали свои накопления, и все отнимут. Надежнее казалось хранить все сообща, да еще и так, чтобы никто на самом деле не знал, где сокровища. В общем, можно уверенно сказать, что гальштатцы оказались весьма трусоватыми и не были уверены в том, что если их начнут запугивать (тем более реально пытать), то они не выдадут все, что имеют, кровожадным революционерам, которые даже отрубили головы своим королю, королеве и придворным. Лучше даже и не знать, где все лежит, — тогда и признаваться будет не в чем.

— Получается, что о том, где спрятано все это дорогостоящее добро, знали только двое?

— Ну, судя по архивам, именно так. Мэр Гедринг и капельмейстер церкви Алексис Вайс. Но там — кто его знает… Вполне возможно, что мог знать и еще кто-нибудь.

— Вы, господин Мюллер, кого-нибудь подозреваете?

— Нет. У меня нет для этого надежных архивных данных. Но я бы обратил ваше внимание на то, что, по моим подсчетам, вес клада составил не менее трехсот килограммов. Это, знаете ли, в рюкзаке не унесешь. Для этого надо несколько больших сундуков. И даже двум крепким мужчинам спрятать такой объемный и тяжелый груз (да еще чтобы никто не узнал куда) — это дело очень непростое. Вполне мог кто-то подсмотреть или выследить. Но мы приближаемся к концу этой загадочной истории. Наполеоновская армия прошла мимо и не посчитала необходимым тратить время на затерянную у подножия горы деревушку. Они ведь не имели понятия, что гальштатская община была в то время одной из самых зажиточных во всей Австрийской империи. Соль ведь тогда была чуть ли не единственным способом консервации съестных припасов. Спрос на нее был чрезвычайный. А соль из горы Зальцберг была невероятно чистой, почти без примесей. Однако вернусь к нашей теме… Клад был вывезен и спрятан. Но когда опасность миновала — он пропал. С тех пор прошло уже двести лет, а он так и не был обнаружен.

— И как это объяснили мэр и этот ваш органист, Вайс?

— Так некому было объяснять. Оба ответственных лица уже не могли ничего сказать. Алексиса Вайса с тех пор никто не видел, а мэр покончил собой.

— Странная история…

— Очень. Очень странная, господин писатель. Вайс как будто бы испарился. В своей комнате. А он ютился в полуподвале, в доме, который когда-то стоял на северной стороне рыночной площади. Это площадь, где установлена чумная колонна. Вы ее, конечно, уже видели. Так вот. Дом этот, судя по документам и старинным планам межевания, стоял как раз на том месте, где сейчас расположен пансион и ресторан господина Заунера.

— Мы знаем, где это. Проходили мимо. Ваш мэр нам очень советовал это место для обедов.

— Вот как?.. Впрочем, у богатых свои причуды… в общем, в доме вся одежда и скарб Алексиса Вайса были на своих местах, включая его ноты. Но самого его след простыл. За эту комнату, по имеющимся у меня документам, платила община. Это было одним из условий договора с Вайсом. Там, кстати, были и другие очень интересные пункты… Хозяйка хибары сообщила, что он ушел два дня назад на рассвете, и больше она его не видела. Кинулись выяснять, куда он мог деваться. Прочесали все окрестных горы, но никаких обвалов или следов капельмейстера не нашли. Стали выяснять, есть ли пропавшие лодки. Ведь он мог переправиться через озеро и скрыться с золотом, но таковых не обнаружили. Все плавсредства были на своих местах. Никаких пропаж… Представить себе, что Вайс как-то сумел протащить горными тропами такой объемный и тяжелый груз, было невозможно. Как я уже говорил, дорог, соединяющих Гальштат с внешним миром, не существовало. Только опасные узкие горные тропы. На самом деле, Вайсу просто некуда было деваться с сундуками с золотом. Он не мог переплыть озеро с таким грузом без лодки, и он не мог унести его через горы. Но тем не менее и Вайс, и клад пропали. И в этой связи вы, господин знаменитый писатель, можете сделать один вывод. Он уже пришел вам в голову?

Архивариус смотрел на Евдокимофа с некоторым вызовом и даже превосходством. Он явно играл с нами, вернее с моим опекуном. Не со мной, конечно, ведь я продолжал притворяться, что ничего совершенно не понимаю, а Евдокимоф еще и усугублял это мнение обо мне, постоянно переводя на русский весь их разговор. Мне было немного обидно, что я вынужден был выглядеть таким дебилом, тем более что я почти все уже понимал и без перевода Евдокимофа. Но ведь он просил меня, а просьба моего отца для меня закон. Но меня несколько начал злить этот игривый тон замухрышки архивариуса. Он что, позволяет себе тестировать нашу сообразительность? Это замшелое существо играет с нами в кошки-мышки? Сейчас бы врезать ему прямо в мутные очки!.. Но я только думал об этом, внешне оставаясь бесстрастным и почти неподвижным.

— Ну, мыслей у меня всяких сейчас множество, господин Мюллер. Должен признаться, что обе рассказанные вами истории меня очень заинтересовали. Это ведь просто суперсюжеты! Но я пока что-то не могу сообразить, какие выводы я должен был бы сделать после вашего рассказа. Будем считать, что я не очень сообразительный, — совершенно беззлобно и даже с улыбкой ответил мой Евдокимоф.

— А ведь выводы напрашивается сами собой… Клад почти наверняка и до сих пор находится в самом городе или в его окрестностях. Это раз. А во-вторых, — очень торжественно и после некоторой театральной паузы выговорил пыльный человечек, — во-вторых, становится совершенно ясно, зачем городу в лице совета и самого мэра так необходимо, чтобы ваш документальный роман был написан.

— Что-то я пока не вижу связи, — пытался переварить полученную информацию мой опекун.

— Они хотят, чтобы после вашего романа, основанного на реальных событиях, сюда рвануло множество людей, которые будут круглогодично искать затерянный многомиллионный клад. Сейчас ведь все помешаны на всяких там квестах и прочем… А тут такая возможность! Столько денег прольется в карманы некоторых граждан этого поселения, когда начнутся экскурсии по местам гибели юной цветочницы, пропавших сокровищ и соляного человека. О нем я расскажу вам уже в другой день. Когда скопирую все необходимые материалы.

— Ах вот почему ваша администрация так готова содействовать моему будущему роману! Теперь мне стало все понятно. А также ясно, почему мэр уполномочил вас, уважаемый господин Мюллер, подготовить для меня именно эти документы для ознакомления. Он, видимо, хочет, чтобы я не упустил в своей книге все эти сюжеты. Это с его стороны весьма умно и предусмотрительно…

— Ну вот видите, господин писатель. А вы прибеднялись, что якобы несообразительный…

— Но вы еще упомянули некоего соляного человека? Что за история? Она как-то связана с теми двумя, что вы мне уже сегодня поведал?

— Вы все поймете, когда прочтете документы. Я постарался, чтобы были только самые важные выдержки. Совет просит, чтобы я максимально упростил вам изучение архивов. Но вы скоро поймете, чем именно связаны все эти истории. Не будем торопить события, херр Евдокимоф.

— Тогда на сегодня давайте на этом и остановимся. Я вам, херр Мюллер, очень благодарен. Вы дали мне массу информации для размышления и очень, очень заинтриговали. Последний вопрос, если вы не против… Баронесса Хильда Больцер тоже хочет, чтобы после выхода моего романа в Гальштат ринулись кладоискатели? У нее и города здесь общий интерес?

— Это вы спросите у нее. Я уже говорил, что никогда не общался с этой дамой лично. Мне неизвестны ее намерения.

— Я понял. Спрошу ее сегодня же. Тем более мы сейчас как раз отправляемся с Александром к ней домой. Она уже звонила утром. Мы бы хотели продолжения нашей интереснейшей беседы завтра. Вы не против, если мы придем к девяти тридцати?

— Прекрасное время. А я приготовлю к вашему приходу все, что связано с историей соляного человека.

Мы распрощались дружески, но как-то уж слишком сухо. Я чувствовал, что как-то устал наблюдать за лицом и руками этого неприятного человека. Мы вышли на улицу. Я молчал и ждал, когда будет говорить мой опекун.

— Что скажешь, Саша? Что ты думаешь об этом человеке?

— Ты имеешь в виду архивариуса?

— Нет, конечно. С ним все как раз довольно понятно. Я имею в виду Хильду Больцер. Не понимаю, зачем она вообще втянула меня в эту историю? Цели мэра и городского совета мне теперь ясны. Но что от меня хочет эта женщина?

— А я подумал, что ты про Мюллера меня спрашиваешь. Он мне что-то не показался. Мутный он какой-то. У нас в Новокузнецке я чего-то таких странных вообще не встречал.

— Что за выражения! Ты что? Не следует так обижать малоизвестного тебе человека. Он, конечно, немного странный. Даже, я бы сказал, с явными психологическими комплексами. Но в целом он нам реально очень много интересного рассказал. И он очень неплохой специалист в своем архивом деле. А я уважаю людей, которые являются профессионалами. Нам же с ним не на праздники ходить. Он нам именно для нашей работы нужен. А в этом смысле он вполне авторитетный и сведущий человек. Что бы мог сказать о нем ты, Сашка? Давай в Шерлока Холмса поиграем. В дедукцию.

— Ну, я думаю, он не женат. Тут все с кольцами на левой руке ходят обязательно. У него нет кольца. Я, вообще, его прям убить был готов, когда он начал самодовольно так наезжать. Типа, какой ты недогадливый! Не сообразил логически. Решил свою значимость нам продемонстрировать. Гондон… ой, прости, пожалуйста. А как весь сразу в себя ушел, когда ты ему про мэра или про баронессу начинал говорить. Он их явно боится. В общем, трусливый он, жалкий какой-то и очень хочет, чтоб его заметили и оценили. А никто его не замечает. Он сам как этот… как его… Фрици-заморыш. Честно говоря, внешне чем-то он на нашего Кирюху похож. Но Кирюха, на самом деле, круче в разы. Он, случись что, может психануть и тогда, как клещ, впивается. Прям не оторвешь его. А этот… Так… жужжит, жужжит, а ужалить не может.

— Ну, ты горазд выводы делать! — весело захохотал Евдокимоф. — Грубиян ты, конечно, Саня, но, признаться, многое очень точно в нем заметил. Это правда. Он человек, живущий на небольшое жалованье и не имеющий накоплений, он одинок, и он очень хочет, чтобы его заметили окружающие. Ну, что ж… Мне нравится твоя наблюдательность. Будем работать вместе, коллега.

***

Я перемахнул через низкую изгородь и почти скатился по каменистому, поросшему пучками травы берегу в воду. Тело обожгло холодом. Я судорожно схватился за прибрежный куст и пытался стоять, но течение повалило меня и потащило вниз. Я летел в потоке, и меня крутило во все стороны. Майка отяжелела, и я кое-как скинул ее. Кроссовки я утопил почти сразу же. Главное сейчас — не разбиться о камни. Я с ужасом пролетаю между лежащими в воде огромными валунами, каждый раз с трудом избегая их, кое-как лавирую, рискуя врезаться головой или грудью. Если врежусь со всей силы — мне хана, точно себе все поломаю. Я как могу пытаюсь увернуться от этих камней, с разгона упираясь в них то руками, то ногами, то даже спиной. Я почти не чувствую ударов, боли и холода воды. Я сосредоточился только на том, чтобы не разбиться и не пропороть себе живот об острые камни, торчащие со дна. Кажется, несколько раз я все же налетел на каменные завалы. Меня с силой переворачивает от этих ударов, и я на несколько секунд теряю ориентировку в пространстве. Верх и низ престали отличаться друг от друга. Казалось, вода сейчас всюду, и удары сыплются со всех сторон одновременно. В какой-то момент я почувствовал, что желоб реки стал шире и скорость потока немного уменьшилась. Я пролетел под каким-то мостом, и в сознании всплыло, что первый мост в Ламе находится около школы. Видимо, меня отнесло от дома Эльзы довольно далеко. Я успел заметить, что на мосту какие-то люди указывают на меня в воде. Я перевернулся на живот. Теперь я уже плыл; хоть и в бурном потоке, но теперь уже не просто река несла меня — я мог хоть как-то управлять своим движением, оплывать острые камни и мелкие места, где есть риск пропороть живот. Впереди замаячил второй мост, он намного шире, по нему проходит основное шоссе из Гальштата в Обертраун. Значит, до озера осталось не больше трехсот метров. Я смог, теперь это уже точно. Я смог.

…Река выкинула меня в озеро, как жалкую ветку дерева. Меня еще некоторое время несло течением от берега, но вскоре я смог остановиться. Надо было решать, куда деваться дальше. Поплыву к пляжу: там я смогу затеряться среди купающихся. Голые тела — отличная маскировка. Залягу там на солнышке кверху жопой. Да и куда мне деваться-то? У меня ни обуви, ни майки, одни шорты на голое тело, да и те чужие… Надо бы мне побыстрее плыть. Мерзнуть начал, а сил нет. Ну, ничего: вдоль берега эти триста метров уж как-нибудь доковыляю. Пляж уже хорошо виден, и там полно народу. Это как раз то, что мне надо. Поплыву к лестнице. Без нее, боюсь, уже и не смогу сам вылезти. Ну, еще немного!.. Я у цели. Ноги совсем не слушаются. Не могу на них опираться. На коленках ссадины какие-то. Я и не заметил, где поранился. Да черт с ними. Хорошо, что не переломал себе все. Вот уж точно дикий ручей. Надо пройти хоть метров десять, а там уже можно и упасть, и отлежаться.

Как они меня вычислили у Эльзы? Ведь телефон я не включал. Но они прямиком к ней пришли. Значит, знали где меня искать. Это я, конечно, сам дурак оказался. Ясно же, что меня надо выслеживать в тех местах, где я часто бываю. Значит — в церкви, где орган, у тетушек Клозвиц, у Эльзы или у Жозефы. А я, дурак, сам им прямо в руки пошел… А с другой стороны, как бы я тогда Анне позвонил и узнал, где меня Стефано ждать будет? Просто не надо было засиживаться там. А я давай завтракать, переодеваться, мыться. Вот теперь и помылся в речке да в озере… Чуть не утоп там. Ну, что ж поделать: иногда я конкретно туплю. Но сейчас, мне кажется, я все верно рассчитал. Я думаю, что они не догадаются, что я тут на пляже валяюсь пузом кверху… Чья-то тень закрыла мне солнце. Я открыл глаза. Дитмар. Его еще не хватало.

— Привет, Александр. Ты откуда тут взялся? Мы с ребятами тебя не видели, хотя с утра здесь балдеем. Ты что, прямо из озера вынырнул? Только не говори, что ты ничего не знаешь по-немецки. Все уже в курсе, что с Эльзой вы воркуете почем зря. Может, и со мной поговоришь тоже?

— Привет. Поговорю с тобой, конечно. Ты оценишь… мой диалект.

— У тебя все коленки в крови, ты видел? И на лице ушиб. Вон, на щеке. С тобой все нормально? Ты где свои вещи-то оставил? Давай, переходи к нам. Я тут с парнями.

— У меня нет вещей, Дитмар. Я сюда приплыл прямо из озера, вернее, из реки. А потом уж из озера.

— Не понял. Какой реки?

— Понимаешь, я решил попробовать проплыть от Эльзиного дома прямо по Вальдбаху до самого озера. На спор.

— Ты что, Александр?! Ты это сейчас серьезно? Ну она больная, эта Эльза, на всю голову!.. Она-то должна понимать, на что вы с ней спорите! Нет, я ей скажу! Ты-то мог и не знать, как это опасно, но она-то здесь живет. Она должна понимать, что делает. Как вообще можно на такое спорить? Тебе надо коленки обработать. Ты подожди, полежи тут, я сейчас парням скажу. Они за пластырем и антисептиком смотаются. Тут рядом аптечный киоск есть.

Он куда-то ушел. Я лежал животом вниз. Сил подняться у меня не было. Солнце горячо пекло спину и бедра, но меня все равно немного знобило. Дитмар вернулся через полминуты. Я с трудом приподнялся. Теперь я почувствовал, что все тело и впрямь в ушибах и ссадинах. С Дитмаром было еще два парня, они присели рядышком, протянули руки поздороваться. Я не запомнил, как их зовут. Смотрят на меня с уважением, смешанным с испугом. Дитмар объясняет им:

— Александр из России. Он в Сибири живет. Поэтому он такой безбашенный, наверное. Они с Эльзой поспорили, что он по Вальдбаху доплывет до самого озера. Вот он и доплыл. Хотя я не знаю, как это вообще возможно. Я думаю, нам этой Эльзе надо всем бойкот объявить. Это ж надо так издеваться над человеком! Александр, брось ее, она ненормальная. И всегда такая была. Мы тебя познакомим с нормальными девчонками. С нормальными.

— Спасибо, Дитмар. Но мне нравится именно Эльза. С другими я не хочу знакомиться.

— Ну и зря. Как знаешь. Вон и Гюнтер тащится. Ну, ты купил что надо? Молодец. Давай, Александр, перевернись на живот: мамочка будет тебя прыскать антисептиком. Терпи. Если ты действительно проплыл там, то это должно показаться тебе комариными укусами. Может, нам твоему отцу позвонить? Не надо? Ну как знаешь. У тебя, кстати, спина вся красная. Ты не сгоришь? Так ты что, и одежду свою у нее оставил? Ну ты даешь! Давай вот, полотенцем накройся хоть. Ну ты даешь, русский! Расскажу — никто не поверит. Эй! Ты что? Ты спишь, что ли? Парни, русский заснул. Ну пусть подрыхнет. Вообще — наш человек. Я такого безбашенного в первый раз вообще вижу. Пошли, парни, искупаемся.

Я не спал. Просто не хотел больше говорить. В принципе, нормальные они ребята. Зря я так на этого Дитмара думал. Вон, оказалось, что нормальный пацан. Даже все ссадины мне обработал. Мамочка с антисептиком. Смешно. Что знобит-то так; уж не заболел ли я? Сейчас это очень-очень некстати. Я как-то неправильно лег. Надо повернуться головой к шоссе, а не к озеру: опасность может быть именно оттуда. Как там, интересно, Эльза? Думаю, она в безопасности. Она им не нужна. Ну, спросят, не видела ли она меня, она скажет, что не видела, они не поверят. Ну и что? Ей они ничего не сделают. Она местная, да они и приехали к ней вполне официально, на машине. Их же куча народа видела. Эльзу здесь все знают. Ее просто так никто не увезет. Другое дело я. Мое исчезновение из Гальштата мало кто и заметит. Я тут никто. Просто сын некоего писателя. Кто станет меня искать? Вообще, сколько здесь в Гальштате уже людей пропало. Это же тихий ужас, как наша Лидуха говорит. Цветочница, потом золото, потом Алексис Вайс, потом Магда Евдокимофа. Я буду всего лишь очередным номером в этой бесконечной цепи исчезновений. Надо мне продумать, как попасть на станцию к нужному времени. Есть несколько вариантов. Один — обойти озеро пешком или объехать его на велосипеде. Но на это надо очень много времени и еще больше сил, а я уже прилично устал за сегодняшний день. Есть еще один способ — на кораблик. Но он самый опасный. Это быстрее всего, но и опаснее всего. Третий вариант — вплавь. Причем надо это делать вечером, когда начнет темнеть. Так меня будет не видно ни с берега, ни с воды. Но это самый тяжелый вариант, исходя из физических сил. А если все же объехать озеро на велосипеде? Поеду ночью. Дорога пустая. Часа за полтора до железнодорожной станции доберусь. Спрячусь там где-нибудь и буду ждать поезда. Эльза передаст Стефано наши вещи, а я потихонечку вскочу в уже отходящий поезд, а там уже по вагонам дойду до своего места. План хороший — но где велик-то взять? В отеле попробовать снова одолжить, в нашем «Белом ягненке»? Но там мне точно нельзя показываться. Остается где-нибудь его украсть. Где у вас тут велосипеды за мальчиков выдают? Нигде здесь их не выдают. Видимо, все же придется плыть самому. Ну что ж — значит, поплыву. Правда: что потом с одеждой делать. Так, что ли, и завалиться в вагон мокрому? Нет. Вот и придумал. Хорошая идея. Нужно найти что-нибудь типа плавательного круга или просто пенопластовую доску для обучения плавания. Тогда на нее можно будет и одежду положить в каком-нибудь пакете непромокаемом, а к тому же она поможет на поверхности держаться, когда устану. Надо тут сейчас на пляже посмотреть. Наверняка малышню учат плавать с этими хреновинами. Вон еще есть подальше спасательная станция. Надо будет сходить туда и поискать что-нибудь такое для ночного заплыва. Стоп. Вот я идиот. Как же я сразу не догадался? Поезд-то после Гальштата следующую остановку как раз в Обертрауне делает. Тоже там на местном вокзале одну минуту стоит. Так вот: мне надо в поезд не в Гальштате садиться, где меня наверняка пасти будут, а на следующей станции, в Обертрауне. Туда и добираться проще. Пехом, правда, уйдет больше часа, но если вплавь, то гораздо быстрее. И главное — не надо озеро пересекать. Можно просто вдоль берега плыть, и как раз в Обертрауне и окажешься. Там, кстати, и вокзальчик местный у пляжа недалеко. Итак, решено. Ехать от Гальштата до Обертрауна поезд будет всего-то минут пять — десять. Значит, мне там надо быть в восемь семнадцать. Так и надо действовать.

Так, это ясно. Теперь надо решить, что мне до этого времени делать. Ну, пока светло, могу и тут сидеть, из себя отдыхающего корежить. Но часов в шесть вечера здесь все опустеет, и надо будет где-то опять прятаться до темноты. Когда стемнеет, выдвинусь осторожно в Обертраун. Я думаю, надо пересидеть вон там, на горе, которая в самом конце Лама. За третьей, самой маленькой церквушкой. Там вокруг лес и тропы есть в горы. Самое подходящее место. Ладно, план готов, буду теперь его реализовывать. Все вроде хорошо. Но вот только знобит меня почему-то…

***

Кончился кабель. Шел-шел по стене и вдруг закончился. Ничем. Одни провода свисают оголенные. И тока в них нет. Кабель этот, наверное, остался со старых времен, наверное. Им больше не пользуются. И где я теперь? Назад идти? Я ведь уже часа полтора тут плутаю. Что делать? Покричать, позвать кого-нибудь? Попробую что-нибудь сказать в голос…

— Это я, Саша Белов. Кто-нибудь меня слышит? Э-эй! — Еще громче: — Э-э-эй!!!

Звук гасит низкий потолок. Так меня никто не услышит. Что мне делать-то? Куда идти? Я заблудился. Тут же двенадцать этажей, сотни километров штолен. У меня ни света нет, ни малейшего представления о том, где здесь север или юг, где какое направление… Аж в пот кидает. Это от ужаса. Что делать-то? Возвращаться по кабелю назад? А куда он ведет? Может, наоборот пойти вперед? А куда? Трясет меня. От страха. Посижу немного. Плевать на холодный пол. Не могу больше… Как же я устал. Бежать от них, прятаться, блуждать по темному подземелью. Ничего не знать — что с отцом, жив ли он, выкарабкается ли?.. Так вот всю жизнь я и проходил в этой темноте, как в подземелье. А как забрезжил свет, появился человек, который меня забрать решил и которого я так полюбил, — а свет-то и отключили. И опять я один: сижу тут в холодной норе, и нет мне надежды и нет даже лучика света. Все напрасно. Не для счастливой жизни я на этот свет появился. Только поманила судьба — да и все опять забрала. И семью, и дом, и свет даже. Сдохнуть бы мне здесь и все. За что мне такая жизнь разнесчастная предназначена? И кем? Чем я виноват, что мать в огне сгорела, что отец меня предал и в приют сдал, что тетка за мной, как за диким зверем, охотится? За что мне все это? Вроде я еще не так уж много нагрешил. Вот, правда, своровал уже три раза. А что еще-то сотворил? Вот Богу я только теперь начал молиться, когда у меня отец появился. А теперь я один остался. И не буду я больше кричать и звать никого на помощь. Тут останусь. Все, не могу больше, нет сил дальше мне жить. Не надо меня искать. Я умру один, как и жил один. Лягу сейчас на землю и больше не встану. Бог! Если ты есть, забери меня поскорее. Нет у меня силы больше жить, все во мне оборвалась, все рухнуло. Сколько мне еще мучиться? Нету у меня надежды. Я так ужасно устал. За все мои шестнадцать лет устал…

…Холодно. Спина и ноги околели. Больше так не могу лежать. Надо встать и идти. Все равно куда. Идти, чтобы не замерзнуть. Где этот кабель чертов? Куда он подевался? Да и не нужен он, так пойду. Буду за стену держаться, чтоб не врезаться куда-нибудь. Как башка отупела вдруг. В ней туман и больше никаких мыслей и чувств. Это хорошо. Надо идти и не думать куда, зачем, почему. Очень низкий стал потолок. Чуть головой не сшибаю, надо рукой прощупывать сверху. На голову сыпется что-то. В рот попали соринки. Соленые. Да это соль. Соль со всех сторон. Просто в полной темноте не видно, что все вокруг белое. Но я почему-то могу это себе представить в подсознании. Сплошные повороты, и куча всяких коридоров отходит во все стороны. Сворачиваю в них иногда, то вправо, то влево. А какая разница? Просто иду. У меня теперь нет направления. Я бреду по случайному выбору. И я этот выбор не делаю. Это, наверное, вообще не выбор. Это блуждание. Тут совсем узко стало, просто нора. Я иду с полусогнутой спиной и ногами. Все повороты и повороты. Клубок какой-то. В этом никак нельзя разобраться. Сюда, наверное, никто не ходит. Может, здесь никого не было пару сотен лет. Выработали этот штрек и забросили. Наверное, также заблудившись, блуждал в семнадцатом веке Фрици Дитрих. Мы с ним, наверное, похожи, он тоже был нездешний и тоже был сиротой. Но ему было еще хуже: о нем и государство-то не могло позаботиться. Так, подкармливали добрые люди за вязанку хвороста… Но он выдержал, выжил. Потом даже горным мастером стал, семью завел. Детей, внуков, даже свой дом у него появился. Но цепь со спорами сибирской язвы именно он на белый свет вынул, она у него на шее была. Почему он не заболел? А купивший цепь барон Герхард Больцер — тот сразу подцепил страшную заразу. Почему так? Повезло Фрици-заморышу? Бог его уберег? Почему тогда меня не уберег? Я ведь тоже сирота и один на белом свете. Может этот Фриц иммунитет имел крепкий? А может, просто он был аккуратен и не поранился, не обрезался о цепь. Хотели, видимо, заразить всех. А заразился только один барон, который со страху решил, что у него проказа и поэтому решил утопиться. Все же какой надо подлостью обладать, чтобы специально постараться эпидемию вызвать. Люди же не виноваты. За что всех-то наказывать? Значит, и вправду все эти прокаженные были антихристами какими-то? Сектантами. Верили в дьявола и желали приблизить конец греховного мира — вот и решили ускорить этот апокалипсис путем заражения всех неизлечимой в те времена болезнью.

Что-то совсем узко стало. Уже ползти на четвереньках приходится, надо повернуть отсюда назад. Что это? Чувствую холодное дыхание на своем лице. Замереть. Точно, тут есть сквозняк. Едва заметный, но он есть. Тогда поползу вперед. Откуда тут может быть движение воздуха? Но оно же есть… Тут тупик, что ли? Нет, есть маленькое окошко-отверстие — из него как раз и дует. Надо соль вокруг дыры расковырять и ползти дальше. Пальцы, наверное, в кровь. Все равно ничего не видно. Но от соли щиплет царапины. Вроде можно дальше проползти. Все вниз поехало, грунт проваливается, куда-то я падаю и качусь. Хвастаюсь за стенки, но все равно падаю…