Три часа утра. Ирина Минаева

Часть 1

Повезёт в любви?..

1

В коридоре послышались шаги, кто-то кому-то сказал мимоходом:
— Что это ты тут развратом занимаешься?
В ответ радостно хихикнули, хлопнула дверь, и снова всё стихло.
Стасенька попробовала было подремать ещё немного, но тут под её боком заворочался Лепилов. Он продрал свои голубые, обманчиво наивные глаза, приподнял встрёпанную голову и, убедившись, что все мирно спят, алчно потянул на себя одеяло.
— Сэнди, ну ты молодец! — ехидно похвалила его Стасенька. — Лорка сейчас проснётся, начнёт митинговать: ах, какой ужас, меня, значит, все видели в рубашке...
— Ну и что? — Лепилов снова поднял голову и недоуменно покосился на сладко спящую Лору, сплошь покрытую рюшечками и оборочками. — Если бы без — другое дело...
— Ну и ничего! — подумав, возмутилась Стасенька. — Это вы тут все нахалы, а мы с Каялиной скромные… Встань сейчас же и накрой нас!
— Да как я встану-то, когда я в самой середине? — удивился её бестолковости Сэнди.
— А я что, не скромный, что ли? — с усмешкой поинтересовался пробудившийся Рожнов.
Сэнди со Стасенькой, не сговариваясь, саркастически засмеялись, чем, наконец-то, разбудили Каялину и Вайнберга.
— Это что такое? — возмущённо продекларировала Лора. — В каком я виде?! — Она сдёрнула одеяло с Сэнди и со Стасеньки заодно и решительно в него завернулась. — Мало того, что их тут приютили, они ещё с законных хозяев, можно сказать, сдирают последнее! Чтобы я ещё хоть раз...
— Ага, — тут же поддержала её Стасенька. — Нашли себе бесплатный приют!
— Девочки, да чем же нам расплачиваться-то? Натурой разве! — усмехнулся «скромный» Рожнов и ткнул в бок Вайнберга. — А, Ген? Твое мнение?
— Доброе утро, — сказал Генрих, часто моргая со сна, чем вызвал новый приступ веселья.
Встали. Наскоро попили чаю. Застилать кровать — точнее, две сдвинутые кровати — времени не осталось. Лестница — шестнадцать пролётов вниз, рысью — мимо вахтёра: Рожнов и Вайнберг, по обыкновению, ускорили темп, потому что ночевали в общежитии нелегально.
Во время короткого марш-броска до института Рожнов со Стасенькой держались за руки, Лепилов не переставая язвил по этому поводу, а Лора пыталась его утихомирить. В вестибюле Вадим несколько быстрее, чем того требовала галантность, вытряхнул Стасеньку из шубы и заорал на молоденькую гардеробщицу Катю:
— Катрин! Время — деньги!
Он по-хозяйски сунул номерки в карман и бросил на ходу Стасеньке:
— Жди, сходим куда-нибудь!
— Куда бы это? — кокетливо улыбнулась она.
— В кино, в пельменную, в кафе? — приостановившись, развернул перспективы Рожнов.
И растворился в рассыпающейся по аудиториям толпе. Стасенька даже вслед ему толком поглядеть не успела.

Стасенька любила Рожнова. Он ей подходил во всех отношениях: красивый, высокий, спортивный, роскошные чёрные кудри и к тому же синие глаза — как раз в её вкусе.
В прошлом году, когда она ещё только молча вздыхала по Рожнову, изредка встречая его в институте, сидели они как-то тесной компанией в их с Каялиной 814-й, а по радио передавали «Снегурочку», и Мизгирь там как раз распространялся насчёт своих амурных дел: «...за ласки золото бросал!».
Стасенька, как обычно, выступила в своей крайне непосредственной манере:
— Эх! Вот если бы мне за ласки золото бросали! Я бы, ух, какая вся из себя ласковая была!
Это заявление вызвало бурное оживление среди мужской части компании, а Паша Минин вдруг обратился к Каялиной с предложением: «Лариска! Выходи за меня замуж! У меня куча денег на книжке!».
Лора в ответ только фыркнула: «Да ты что! Из-за кучи денег жизнь себе ломать!». Паша оскорбился до глубины души. Он вообще постоянно на кого-то был в обиде (нужно заметить, что мнения о себе Минин был почему-то самого высокого). Он обижался на авторов книг, если они писали что-нибудь «не то», на музыкантов, которые выступали не в его вкусе, и даже на литературных героев программных произведений (других он не знал).
Одолевая по три страницы в день «Чайлд Гарольда», Паша ограничивался сдержанными, но явно неодобрительными замечаниями типа: «Ну, блин, ваще…». Пересказывая же на домашнем чтении сказку Оскара Уайльда «Рыбак и его Душа», он осуждающе сказал о Душе: «Брешет, как сивый мерин!». «Как газовый счётчик», — машинально поправил преподаватель и только после этого захохотал вместе со всеми.
...Мизгирь тем временем развивал и конкретизировал свою идею, предлагая Снегурочке бесценный жемчуг: «Ценой ему — любовь твоя! Сменяемся?»
— Ты бы сменялась? — поинтересовался у Стасеньки Лепилов.
— Конечно! Он ведь ничего из себя был, Мизгирь-то этот... Обязательно бы сменялась! И приятно, опять же, и полезно! И выгодно! — подробно объяснила Стасенька.
— Тебе, значит, такие, как Мизгирь, нравятся? — с интересом спросил Лепилов.
— Ну, скорее, как Вадик Рожнов, — ехидно уточнила первая институтская красавица Рая Ляшенко по кличке Раймонда.
До этого она дошла своим умом, руководствуясь лишь Стасенькиными неоднократными излияниями на тему «Какие мальчики мне нравятся».
— Ну и что? — по простоте душевной подтвердила Стасенька. — Я и не отрицаю!
Все радостно засмеялись, а Лепилов деловым тоном сказал:
— Так, кого у нас сейчас Рожнов-то любит? Все ещё Аннет?
— Надо узнать,— откликнулась Раймонда, а Паша Минин с оскорблённым видом спросил Каялину:
— А тебе тоже такие нравятся?
— Мне вообще никакие не нравятся! — холодно ответила Лора.
— Правильно, Лариска, так их! — поддержала её Раймонда и добавила популярную крылатую фразу, гласящую, что все мужики — подлецы, а счастье в труде.
Отсмеявшись, разговор продолжили.
Стасенька выдала Лору с головой, объявив во всеуслышание, что ей нравится Олег Янковский.
— Потому что он умный, — принялась оправдываться Каялина.
— Ага, умный, — начал обличать её Лепилов. — Вон Луи де Фюнес тоже умный! А тебе, Стаська, кто из актёров нравится?
— Джонни Депп!
— Кого любишь больше: Рожнова или Джонни Деппа? — не отставал Сэнди. — Отвечай не задумываясь!
— Рожнова, — честно призналась Стасенька.
— А-а-а! — вскричал Сэнди торжествующе.
Стасенька начала аргументировать свой выбор:
— Ну и зачем мне любить какого-то там Джонни Деппа, который неизвестно где? А Рожнов — вон рядом по коридорам ходит...
— При прочих равных?! — решил добить её Лепилов.
— Рожнова, Рожнова,— вразумительно повторила Стасенька, и только тут до неё дошёл смысл их милой беседы.
После публичного заявления о своей любви к Рожнову деваться было некуда — нужно было от слов переходить к делу. Стасенька не обладала ни слишком богатой фантазией, ни излишней романтичностью, поэтому поразить сердце своего избранника решила не где-нибудь, а прямо в институтской столовой.
Точно рассчитав время и место, она подошла к его столу:
— Простите, здесь свободно?
Свободно было не только здесь, Рожнов это заметил и оценил:
— Да, пожалуйста... Разрешите...
Он галантно помог Стасеньке составить тарелки и отнёс к стойке её поднос. Вернувшись, стал не торопясь хлебать суп и выразительно смотреть. Потом сказал с загадочной улыбкой:
— Вы домой на праздники не летали, а я летал!
Стасенька сосредоточилась.
— Похоже.
— Почему?
— Вид испуганный.
Он засмеялся и продолжил:
— Мне каждый месяц места бронируют. Хотите, вам забронирую?
— К вам? — мило пошутила Стасенька.
— Могу и к вам, — ответил он несколько озадаченно.
— Спасибо, — с самой очаровательной из своих отработанных улыбок поблагодарила она и мысленно добавила: «...и на том».
Дальше всё пошло обычным путём:
— Между прочим, меня зовут Вадим.
Как будто Стасенька этого не знала! Как будто не его «заветными вензелями» расписала она целый лист в тетради по французскому!
— А меня зовут Станислава.
— О! Вы, случайно, не полька?
— Случайно, нет, а что?
— Да нет, ничего. Просто вспомнилось: «Нет на свете царицы краше польской девицы» — так, кажется?
— Вы это мнение разделяете?
— Разделял до сегодняшнего дня.
— Если это комплимент, то спасибо, — ну, и так далее.
По всем признакам, упомянутой Лепиловым Аннет к тому времени уже была дана отставка.
Сэнди и прочие просто отпали, когда в разгар обычного веселья в 814-ю постучали, и на пороге появился Вадим Рожнов, собственной персоной.
— Привет честной компании! Здравствуй, Стасенька! Мы к тебе в гости — не прогонишь?
Был он не один — для храбрости прихватил с собой Вайнберга. Стасенька тогда Генриха совсем не знала и, небрежно кивнув обоим, продолжила прерванный их вторжением разговор:
— История педагогики, конечно, ужас, но я уже начала писать шпоры. А вот что я точно не сдам, так это литературу... Господи, как я её ненавижу! Нет, так-то, конечно, можно бы сдать, но Софье — бесполезно...
— Почему же? — осторожно полюбопытствовал Генрих.
— А! Ты не знаешь, какой она зверь!
Тут Рожнов, с трудом сдерживая хохот, всё-таки сжалился и предупредил:
— Ты, Стасенька, поосторожнее насчёт Софьи Борисовны... Это, между прочим, её сын!
— До свиданья, — сказала обалдевшая Стасенька после минутной паузы и пошла было куда-то из собственной комнаты.
— Да не сын я, не сын! — решил поприкалываться Генрих. — Просто родственник… дальний!
— Всё равно… — хныкала Стасенька.
Потом она подумала немного и радостно воскликнула:
— А я, между прочим, все книги по списку уже прочитала! Вот сейчас дочитываю! И вообще мне французская литература очень-очень нравится! Гобсек там... то есть нет, Бальзак! Тьфу, ну, в общем, этот, который кофе пил...
С того самого вечера Рожнов так часто тусовался в 814й, что его квартирная хозяйка искренне недоумевала, зачем он платит за комнату, в которой почти не появляется.

2

В собственную исключительность в большей или меньшей степени верят почти все. В своей Лора была убеждена абсолютно, причём с самого юного возраста.
Она и вправду в чём-то была не такая, как другие. Например, не любила сказок — даже в детстве. Нет, покупаемые для нее книжки с красивыми картинками пятилетняя Лора — тогда ещё Лара — читала: очень быстро и без удовольствия. На вопрос мамы или бабушки, понравилась ли новая сказка, говорила с сожалением: «Да нет, не очень». И в ответ на удивлённое: «Почему?» — «Да как-то всё в ней... не знаю, слишком просто!».
Лара была одарённым ребенком. В семь лет она прилично исполняла на фортепьяно несложные пьесы Чайковского, запросто обыгрывала в шахматы приходящего иногда в гости папу, инженера-конструктора первой категории, знала наизусть несколько страниц из «Евгения Онегина» — это произведение нравилось ей гораздо больше сказок, хотя и здесь не обходилось без критики.
Только вот на спортивном поприще успехи ей не светили: от физкультуры Лару отворотило решительно и бесповоротно ещё в начальной школе.
Она тогда простудилась и пропустила несколько уроков, на которых все остальные учились лазить по шведской стенке. А пришла как раз тогда, когда нужно было сдавать это упражнение уже на оценку.
Во-первых, лезть под потолок, а потом ещё обратно было довольно страшно само по себе. Во-вторых, сознание того, что выстроившиеся в шеренгу одноклассники не сводят с тебя любопытных глаз, уверенности не добавляло. И наконец, дело осложнялось тем, что за это необходимо было, как всегда, получить только пятёрку.
Лара волновалась и схватилась пару раз не за ту перекладину, за которую полагалось.
— Молодец, Каялина,— сдерживая хроническую зевоту, похвалила её... стоп, как же её звали-то, их тогдашнюю учительницу? Не Феофила, конечно, и не Неонила, но как-то наподобие. А по отчеству — Аполлоновна, это почему-то чётко запомнилось.
Так вот, и произнесла она тогда в высшей степени доброжелательным тоном:
— Молодец, Каялина. Для первого раза очень даже неплохо. Четвёрку вполне можно поставить, — и поставила недрогнувшей рукой в журнал.
С того самого дня Лара весьма изобретательно изыскивала причины отлынивать от физкультуры. Со здоровьем у неё с детства было не очень, поэтому справки об освобождении выдавались ей по первому требованию.
Среднюю школу Лара закончила с двумя четвёрками — по химии и по геометрии — и с прочерком вместо оценки по физкультуре.
Когда она поступила в ин’яз, мамины знакомые дружно ужасались:
— Наталья Тихоновна, да ведь там такие девицы... и курят, и пьют, и мужиков водят…
— Я за Ларочку в этом отношении совершенно спокойна, — безмятежно отвечала им мама. — У неё правильное воспитание.
Воспитание у Лары было, пожалуй, даже слишком правильное. В школе мальчики на неё поглядывали, но предложить дружбу решился только один, самый отважный. Миша Данков был умница, спортсмен, турист и вообще не из тех, кто боится трудностей. Когда они учились в девятом классе, он как-то подошёл к Ларе на перемене и спросил без долгих предисловий:
— Ларис, как насчёт того, чтобы сходить вечером в кино?
Правильно воспитанная, Лара уставилась на него так, что отважный турист быстро оглянулся — посмотреть, что же такое страшное творится у него за спиной. Но там было всё в порядке, зато Лара покраснела, побледнела и ответила тоном, от которого у спортсмена Миши Данкова слегка подогнулись колени:
— Не с тобой ли?..
— Извини, — с вытянувшимся лицом пробормотал он, в то время как ноги уже несли его на хорошей скорости к выходу.
Больше героических попыток сойтись поближе с Ларой мальчики в школе не предпринимали.
В институте история повторилась несколько раз — последнюю попытку предпринял не так давно Вайнберг — с вариациями, но с неизменным результатом.
При этом Лара, как ни странно, всё-таки мечтала о своём неведомом пока избраннике.
Поначалу это был Прекрасный Королевич — конечно, не такой простой и незамысловатый, как обыкновенные сказочные принцы. Её Королевич был другой — намного интеллигентнее, с более сложным внутренним миром.
У него, например, и мысли не возникало варварским способом отрубить Дракону его огнедышащие головы, чтобы освободить Прекрасную Принцессу. Ему было вполне достаточно подойти к чудищу вплотную, заглянуть тому в глаза (видимо, центральной головы) и негромко сказать:
— Слушай, друг, я не понимаю — зачем ты её в заточении-то держишь? Думаешь, она тебя полюбит, что ли, за это?..
Ошарашенный Змей, поморгав, пытался гнуть свою линию:
— По-моему, я поступаю логично! Надоест ей сидеть взаперти — так за меня и пойдёт, раз больше деваться некуда!
— Плохо ты её знаешь,— усмехался Королевич.
— А ты что, хорошо?! — настораживался Дракон.
— Представь себе. Мы любим друг друга уже год, три месяца и четырнадцать дней.
Трёхголовый заметно грустнел, однако продолжал прикидывать варианты:
— А если я тебя… э-э… ну, в общем, изничтожу?
— Это ничего не изменит,— спокойно отвечал Королевич. — Всё равно она будет любить меня. А вот на тебя тогда, дорогой друг, она и взглянуть-то не сможет без отвращения. Это я тебе точно говорю...
Понурив головы, Змей задумывался и, наконец, спрашивал угрюмо:
— Ну а если... я её отпущу?..
— Наверное, она будет вспоминать о тебе с благодарностью,— помолчав, отвечал Королевич. — Поверь, это тоже чего-то стоит. Благодарность — прекрасное, святое чувство. К сожалению, довольно редкое в наше время.
И добавлял после паузы:
— А невесту мы тебе подберём, не расстраивайся. Найдём по тебе, спасибо скажешь. Если честно, с моей у вас дело вряд ли склеилось бы. Вы с ней слишком разные. Вот и пришлось бы через месяц на развод подавать — «не сошлись характерами». Так что всё к лучшему... Потом это был жутко романтический рыцарь — нечто среднее между благородным королём Артуром и мудро-загадочным волшебником Мерлином (в молодые годы, разумеется). Да если разобраться, то и от отважного Ланселота что-то в нём было… во всяком случае, все без исключения прекрасные дамы во главе с юной королевой Джиневрой «сообща вздыхали по нему».
Но Кей — так его звали — оставался к их вздохам монументально холоден: он любил принцессу Ингрид, красивую, но донельзя капризную и избалованную, и все свои бесчисленные подвиги совершал исключительно в её честь.
Тем не менее, отношения с принцессой у него складывались довольно сложные: тщеславная красавица Ингрид слишком часто и не по делу рисковала его жизнью, требуя все новых и новых доказательств любви и преданности. В конце концов, она дошла до того, что, по мотивам известной баллады Ф.Шиллера, кинула в вольер с хищниками перчатку со своей прелестной ручки и предложила Кею достать её, посулив в награду поцелуй.
Будучи совершенно уверенной в его чувствах, она желала продемонстрировать всем, что её верный рыцарь ценит свою возлюбленную куда больше, чем шиллеровский — свою.
— О небо! — сказал с досадой Кей. — Угораздило же влюбиться в такую…
Из соображений рыцарской галантности он фразу не договорил, вскинул голову и пошёл за перчаткой.
Тысячи глаз следили за ним с ужасом и восхищением, а кто-то из родственников даже крикнул, не в силах сдержать волнение:
— Кей, не будь ослом! Плюнь на это дело, не ходи!
Чуть заметно усмехнувшись, Кей прошёл мимо хищников, которые вели себя точь-в-точь как в балладе,— агрессивно порыкивали, но не более того. Поднял перчатку и направился к возлюбленной.
Принцесса с сияющей улыбкой поднялась ему навстречу. Кей остановился в нескольких шагах от неё и, держа трофей двумя пальцами прямо перед собой, выразительно сказал:
— Ну, что? Не будем отступать от классического сюжета?!
Красавица ахнула и на всякий случай прикрылась веером. Постояв несколько мгновений в раздумье, рыцарь вздохнул и молча протянул ей перчатку.
— Теперь скажи: «Не требую награды!» — со всех сторон принялись подсказывать ему доброжелатели.
— Ещё чего! — хмыкнул Кей. И добавил грустно:— Хоть шерсти клок...
У принцессы охота целоваться почему-то отпала, и она, потупив взор, предложила:
— Давай лучше в другой раз?.. Без свидетелей?
— Ну, ладно! — легко согласился доблестный рыцарь. — Жди вечером в гости, — и ушёл, насвистывая.
Отношения он с принцессой выяснял долго — до тех пор, пока не надоел Ларе окончательно.
Тогда его сменило принципиально и качественно новое лицо. На сей раз это была какая-то нелегально-героическая личность по имени Гай Юлий, а выслеживал его заместитель шефа Секретного департамента тайной политической полиции Зигурд Хоффман. Гай Юлий был парень не промах: помимо своей основной подпольной деятельности он ещё попутно успевал развлекаться с очаровательной невестой Хоффмана Сюзанной, которая, разумеется, влюбилась в него со второго же взгляда.
Правда, даже в самых подходящих обстоятельствах они слишком далеко в своих отношениях не заходили, а разговоры вели достаточно умные. Например:
— Юлий, у тебя такое имя… Ты тоже должен быть великим.
— Ещё чего не хватало. Я вообще этого Цезаря терпеть не могу, он был завоевателем!
— Ну и что? Тогда было другое время!
— Мне кажется, во все времена люди примерно одинаково хотели жить. И примерно одинаково относились к захватчикам.
В деле он тоже был хорош. Взять хотя бы сцену его очередного ареста. Когда полицейские начали ломиться в дверь, Гай Юлий первым делом убрал с подоконника условный знак — белый будильник., а потом для отвода глаз грохнул об пол горшок с цветком.
— Вы об этом пожалеете, — пихнув осколки ногой, пообещал ему Хоффман.
— Уже жалею, — ответил ему Гай Юлий. — Что не об вашу голову!
Хоффман, разумеется, тут же расписал в общих чертах ближайшее будущее «этого зарвавшегося наглеца» и выразил надежду, что тот очень скоро запоёт по-другому. Заместитель шефа Секретного Департамента был по натуре оптимист, но, как выяснилось впоследствии, недостаточно хорошо разбирался в людях. Работавшие с Гаем Юлием полицейские сначала потребовали молока за вредность, а потом и вовсе начали поговаривать о забастовке.
Короче говоря, Гай Юлий представлял собой почти идеального героя, и Лора была от него в полном восхищении. Он, понятное дело, «в сновиденьях ей являлся» и, незримый, был ей всегда мил. Правда, жил и геройствовал он, к сожалению, не где-то рядом, а совсем наоборот: за тридевять земель, в тридесятом королевстве.
А что касается Генриха Вайнберга, он, с одной стороны, хоть и обретался постоянно в их общежитии, забывая родной профессорский дом, и как-никак отличник, и даже вполне интеллигентен (что по нашим временам, опять же, большая редкость), но с другой — какие тут могли быть сравнения с практически идеальным Гаем Юлием?

3

Говорят, жизнь похожа на зебру: чёрные полосы чередуются со светлыми, за удачами, как правило, следуют неприятности, за ними — опять что-то хорошее и так далее.
Жизнь Вадима Рожнова была похожа не на зебру, а, скорее, на медведя. Белого. Да, именно на белого медведя — что-то такое сплошь светлое, пушистое и гладкое.
С родителями Вадиму повезло — его отец возглавлял профком крупного производственного объединения, а мама заведовала книготорговой базой. Все и всегда его любили — «за ум, красоту и высокие моральные качества», как разъяснял секрет своей популярности в массах сам Вадим.
Располагая всеми данными, чтобы стать отменным Дон Жуаном, Рожнов очень скоро сбился со счёта своих побед на личном фронте. Отношения со Стасенькой складывались у него, как всегда, в хорошем темпе, и единственное, что до некоторых пор беспокоило Вадима, — то, что, не в пример предыдущим девочкам, она нравилась ему с каждым днем всё больше.
— Как думаешь, почему? — спрашивал её Рожнов с нескрываемым любопытством. — Что в тебе такого особенного?..
Стасенька в ответ недоумевала не менее искренно:
— И чего ты так воображаешь? Ну, у меня хоть волосы красивые, а у тебя?..
— А кто лучше меня в институте-то? Кто? — в свою очередь, удивлялся Рожнов.
Бестактное ржание окружающих, присутствующих при этих милых беседах, ни Стасеньку, ни Вадима не смущало. Даже наоборот, каждый активно старался привлечь их на свою сторону.
— Лор, ну скажи! — взывала к подруге Стасенька. — Что в Рожнове хорошего? Ну, рост… Ну, фигура. И всё!
— Смазливая физиономия, — холодно добавляла справедливая Лора.
— И только-то? — поражался Вадим. — А идеальный характер? Блестящий аналитический ум? Темперамент, в конце концов!
— Чувство юмора, — с готовностью подсказывал Вайнберг.
С чувством юмора у Вадима было всё в порядке, но в том ничем особо не примечательном кафе, куда они со Стасенькой заскочили в воскресенье, ему стало совсем не до смеха, когда она вдруг поправила локоны и заявила, что в кино не пойдёт, потому что здесь «просто обалденно».
Вадим тут же развернулся на девяносто градусов и устремил взгляд на эстраду. Сначала никакой опасности с той стороны он не почуял. Музыкантов было пятеро, все вроде обыкновенные. Они бестолково слонялись по сцене, бренчали что-то невразумительное, проверяя звучание инструментов, перебрасывались отрывочными, непонятными фразами.
Но потом они заиграли, а один, в белых штанах, запел — причём, по-английски. Произношение у него было довольно приличное, а песня — какая-то странная, вызывающе нежная, или это он пел её так?..
Рожнов снова повернулся к столу. Стасенька сидела неподвижно с надкушенным пирожным в руке. К большому своему удивлению, Вадим почувствовал, что любимая сливочная «корзиночка» тоже почему-то застревает у него в горле.
Под такую музыку много чего можно было делать, но жевать — практически не получалось. Осознав это, Вадим обратился к Стасеньке с конкретным предложением:
— Потанцуем, что ли?
— Тихо, не мешай! — отмахнулась она.
Через несколько минут, всего после двух бокалов шампанского, Стасенька наконец-то повернулась к Вадиму и отчетливо произнесла буквально следующее:
— Он похож на тёплый ветер.
Вадим моргнул два раза, осмысливая это странное заявление.
— На ветер, но тёплый! — добавила Стасенька таким тоном, будто ей возражали.
— Детка, ты перед шампанским ещё, что ли, чего хлебнула? — заботливо спросил Рожнов.
— Прекрати! — буркнула Стасенька, но было похоже, что это так, — когда музыканты вскоре ушли на перерыв, она откинулась на спинку кресла и, глядя в потолок блестящими глазами, начала выдавать ему такие вещи:
— Знаешь, Дымочек... ты, конечно, хорош во всех отношениях... а в постели — так очень даже хорош... но любовь — это, оказывается, совсем другое…
— Вполне возможно, — усмехнулся Рожнов. — Но если уж мы заговорили о любви, не пора ли нам отсюда двигать?
— А как ты думаешь, — мечтательно проговорила в ответ Стасенька, — что будет, если я к нему сейчас подойду... и скажу...
— Что ты ему скажешь?
Поразмыслив, она остановилась на самом простом и незатейливом варианте:
— Ну, если, например — «Я вас люблю»?
Вадим, который наконец-то почувствовал себя оскорблённым, фыркнул:
— Возможно, он тут же предложит тебе руку и сердце, но более вероятно — посоветует пить в меру своих способностей!
Выслушав эти прогнозы, Стасенька торопливо допила третий бокал шампанского, встала и на глазах у всех пошла к двери, за которой скрылись музыканты.
Войдя в нее, она оказалась в узеньком, довольно обшарпанном коридорчике, упиравшемся в ещё одну дверь.
Стасенька постояла перед ней, с замиранием сердца прислушиваясь к доносящемуся с той стороны загадочному шуму и грохоту, на фоне которых выделялись бессистемно повторяющиеся взрывы буйного хохота. На её стук после первого раза не отозвался никто, а после второго — сразу несколько голосов:
— Кто-то стучит, или мне послышалось?
— Фил, спасайся! Наверное, опять твоя любовь!
— А может, кто с официальным визитом? Юлий, Мэри, примите пристойные позы — вы дискредитируете порядочное общество!
И в ответ на это — его спокойный голос:
— Ты бы лучше хоть половину бутылок под стол задвинул! Многовато их тут для порядочного общества!
Видимо, к его совету прислушались, потому что тут же раздался темпераментный перезвон бутылок, вслед за чем дверь, наконец, распахнулась.
Стасенька увидела его сразу. Он сидел на диване, поджав под себя одну ногу, в обнимку с «фирменной» длинноволосой красоткой. Дымил сигаретой и смотрел в упор утомлённо-оценивающим взглядом.
— Ой, какая девочка! — завёлся кто-то из компании. — И к кому это ты такая?
— Юлий, это кто? — напряжённо спросила его красотка, которая, в отличие от всех остальных, почему-то сразу поняла, к кому она.
— Без понятия, — холодновато ответил он, стряхивая пепел в банку из-под тоника. — Девочка, ты чья?
— Твоя навеки, — бодро подсказал рыжий клавишник.
Стасенька, собрав все своё самообладание, постаралась, чтобы голос её прозвучал непринуждённо:
— Можно вас на минутку… Юлий?
Он ещё раз неторопливо затянулся, бросил девице:
— Извини, — и поднялся.
Они вышли в коридор.
— «В сети я твои попался, как в бордель монах, — тут же пропел им вдогонку слаженный хор, а дальше грянул бодрым речитативом: — …и морально разлагался прямо на глазах!»
Юлий чуть заметно усмехнулся. Стоя рядом с ним у тёмного, холодного, давно не мытого окна, выходящего на какой-то грязный двор, заваленный пустыми ящиками, Стасенька вдруг ощутила совершенно ясно и определённо, что эти мгновения — самые счастливые во всей её благополучной и безоблачной жизни.
— Вы знаете, как переводится дословно с английского «влюбиться»? — спросила она наконец, облизнув сухие губы.
— «Упасть в любовь».
Стасенька озадаченно умолкла. Обычно разговор на эту тему разворачивался по другому сценарию. Очередной мальчик радостно отвечал: «Нет, не знаю». — «Упасть в любовь», — говорила она, скромно потупив взор. «О!» — восхищался мальчик, ну и предлагал, естественно, «упасть совместно».
— Как тебя зовут? — спросил Юлий.
Тон у него был или казался слегка снисходительным.
— Станислава.
— Жалко...
— Что — жалко? — изумилась Стасенька.
— Понимаешь, я к этому вопросу подхожу принципиально, — сообщил он небрежно. — Любовью занимаюсь исключительно с Машами...
— Классно! — оценила подход Стасенька. — Неужели сам придумал?
— Да нет, помогли, конечно... — он чуть-чуть помрачнел. — Но это другой разговор. Слушай, а этот твой амбал — он...
— Какой амбал?
— Ну, этот, с которым ты сюда явилась. Чем он тебя не устраивает?
— До сегодняшнего вечера всем устраивал, — честно призналась Стасенька и, повернув голову, посмотрела ему в глаза.
Глаза были тёмно-серые, холодные, с коричневыми ресницами, брови чуть темнее, а волосы, наоборот, светлее — длинные, блестящие и на вид очень мягкие...
— Н-да-а, — протянул Юлий с неопределённым выражением. — Так что же будем делать?
— Может, тогда чем-нибудь другим займёмся? — предложила Стасенька, по-прежнему не отводя взгляда.
— Например? — хмыкнул он.
— Ну, например, почитаем вслух книжку! Надеюсь, этим ты не занимаешься исключительно с Дашами?
Юлий усмехнулся.
— Нет, этим я вообще не занимаюсь. Последний раз я держал в руках книгу три года назад.
— А название не помнишь?
— Кажется, «Грамматика английского языка».
— Ты что, иняз закончил?
— Нет, не закончил. Вылетел с третьего курса.
— Интересно...
— Да нет, не особенно. Значит, почитаем книжку, говоришь... Ну, что ж. Можно попробовать, — он вытащил из кармана блокнот, вырвал листок, написал номер телефона. — Звякни в пятницу после двенадцати...
— Ночи? — слегка растерялась Стасенька.
Юлий снова усмехнулся.
— Ну что ты. Дня, конечно. А какую книжку будем читать?
— Можно энциклопедию, — подумав, предложила Стасенька.