Опалённые войной

Нюркина радость

— Нюрка! Нюрка! Де тебе лихоманка носить? Папанька вона — уезжать собралсы.
— Ды здеся я! Не шуми!
По огороду бежала маленькая светловолосая девчушка, её голые пятки сверкали в картофельной ботве. В худеньких руках она сжимала подол своего ситцевого платьица. — Вот, папань! — сказала подбежавшая дочка и протянула отцу три маленьких колючих огурца. — Эт тебе! На дорожку. Я их ишо вчерась приметила и лопушком накрыла, шоб Шурка не сорвала.
— Дюже надо! — возмутилась сестра. — На мне и так он — и скотина, и стряпня. А огород — энто твоё будить!
— Ну-ну! Не ругайтеся, девчатки! Василий подошёл к старшей дочери. Невысокая, плотная, черноглазая Шура держала в руках отцовскую походную сумку. Шуре было четырнадцать — самая невестинская пора по станичным меркам. Многие соседские казаки, присматривающие будущих жён для своих сыновей, прочили симпатичную, работящую Шуру себе в снохи.
Василий взял сумку, положил туда Нюркин гостинец и пристегнул к седлу. Приобняв Шуру за плечи и поцеловав в макушку, сказал:
— Гляди, дочка! Покуда мать хворая, ты за всех отвечаешь.
— Ничё, папань! Не переживай! Справлюся.
Отец поднял на руки младшую, прижал её к колючей щеке. — А ты, стрекоза, сестру слухайсе! Поняла?
— Поняла, папань! Поняла! Ты тока побыстрей назад возвертайси, а то как мы тута без тебе?
— От как врагов побью, так и возвернусь!
Нюрка зашептала в самое ухо отцу:
— Папань… а враги хто? Немцы?
— Да нет, дочка, враги — наши…
— Энто как так? Враги и наши?
Василий пожал плечами:
— Да я и сам не пойму как…
Поставив дочку на землю, он окинул взглядом своё подворье, перекрестился. — Ну, с Богом!
И, запрыгнув в седло, помчался догонять свою сотню, скрывшуюся за станицей. На дворе стоял июль 1918 года…
— Нюрка! Тебе там чё, на цепку посадили? А ну иди в хату! Мамку покормишь! Отскочив от плетня, девчушка побежала выполнять сестринский наказ.
На кровати, стоявшей возле окошка, лежала Пелагея. Её глаза были закрыты, волосы разметались по подушке, а щёки рдели нездоровым румянцем.
— Мамань, ты как? — спросила Нюрка.
Пелагея открыла глаза, улыбнулась и слабым голосом ответила:
— Ничё, доча, сёдни уже луччи. Дасть Бог, скоро встану, а то замучила вас.
— Ты лежи, лежи! Мы с сестрицей сами управимси. Шура налила в миску борща, отрезала небольшой ломоть хлеба, поставила на табурет рядом с кроватью. — Корми! — сказала она сестре. — А я покуда молочка согрею. Мать взяла кусочек хлеба, поднесла к лицу:
— Ой, пахнить-то как! Свежий?
— Ага! — ответила старшая. — Мы с Кондратьевной ночью пекли. Папанька тожа с собой узял.
Кондратьевна была одинокой старухой, жившей по соседству. Её муж давно умер от тифа, а единственного сына ещё в четырнадцатом году убили на фронте. Вот и тулилась она к семье Василия: надо ж куда-то голову приклонить на старости лет. В люльке, висевшей под потолком, закряхтел Гришка. Нюра покачала её.
— Потерпи, казак, щас мамку накормим. Потом тебе.
Гришка родился в конце июня. Он был крепким, здоровым, крикливым пацаном. Роды были тяжёлыми, и Пелагея до сих пор не могла оправиться. Хорошо хоть Гришка не был капризным. Кричал он громко и требовательно, но только когда был голоден или мочил пелёнки.
К вечеру, управившись с делами, прибегала Кондратьевна. Она приносила свежие отвары трав для Пелагеи и купала Гришку, добавляя в воду полынь и душицу. — Бабань, а ты зачем у тазик травки кладёшь? — спрашивала маленькая Нюрка.
— А энто, унучь, шоб никакая болячка не прыключилась, шоб Гришка наш здоровеньким рос. Нам же на кажную болесть Господь дал лекарству, тока не усе про энто знають и топчуть травку-матушку зазря.
— Бабань, а ты мене научишь травки разбирать, иде какая?
— Научу, Нюрань, научу, чё ж не научить.
Через пару недель Пелагея стала подниматься, потихоньку втягиваясь в житейские дела. Она готовила еду и нянчилась с Гришкой. Частично освободившаяся Шура кинулась заготавливать сено для коровы, благо травы было полно и погода стояла замечательная, жаркая и сухая.
А вот Нюрке, смотревшей за огородом, такая сушь добавляла забот. Целыми днями, взяв два небольших ведёрка и коромысло, она бегала на речку бессчётное количество раз. Днём таскала воду в кадушки, чтобы она грелась на солнышке, а вечером поливала грядки. Труды её не были напрасны: огурцов, помидоров, перца было навалом, а огромные кочаны капусты, стоявшие рядком, были похожи на разряженных в пышные юбки казачек. Кукуруза, подсолнухи, горох, грядки фасоли — чего только не было у маленькой огородницы!
Приходившая по вечерам Кондратьевна хвалила девчат. — От, Паша, — говорила она матери, — каких тебе помощниц Бог дал! Золотые девчаты! Умницы!
К концу августа мать окончательно поправилась. От Василия пришло два письма, в которых он сообщал, что жив и здоров, надеялся на Покров вернуться домой. Получив добрые вести, Пелагея светилась от счастья, работа закипела веселее. С двоюродным дядькой мужа, убиравшим их хлеб, она ездила несколько раз на мельницу. Муки для себя и отрубей для скотины было достаточно. Часть урожая пришлось отдать дядьке за труды, но и так, по прикидкам Пелагеи, хлеба должно было хватить до новины. Днём они работали в поле и на огороде, а по вечерам солили помидоры и огурцы, квасили в бочонках капусту — готовились к зиме.
Спокойная, размеренная жизнь разлетелась вдребезги, когда среди ночи в станицу ворвались бандиты. Это были не красные и не белые. Человек пятьдесят пьяных, непонятно во что одетых мужчин, с ружьями и наганами в руках, вваливались в дома, переворачивали всё вверх дном, хватая, что приглянулось. Они шли в амбары, наваливали в свои телеги мешки с украденным зерном, угоняли скот и пристреливали всех, кто оказывал сопротивление.
Накануне налёта Пелагея не спала, Гришка ещё требовал грудь по ночам. Покормив и перепеленав сына, она качала его в люльке. Вдруг на самом краю станицы послышались выстрелы, крики и остервенелый собачий лай. Пелагея вскочила с постели, разбудила девчат, открыла окошко в сад, боясь, что под дверью могут стоять чужие, и велела детям бежать и прятаться в кукурузе. Она подала Шуре спящего Гришку, а Нюрке сунула в руки одеяло. Нюрка хотела зареветь, но мать шикнула на неё:
— А ну цыть! Бегить быстро и сидите там, как мыши, шоб я вас не слыхала, покуда сама за вами не прыду! Проводив взглядом детей, она закрыла окно и стала ждать. Беда не прошла мимо её дома. Распотрошив сундуки и перебив часть посуды, бандиты сгребли всё самое ценное. Пелагея не сопротивлялась, чтобы не злить их. Ещё до прихода незваных гостей она бросила золотое обручальное кольцо и красивые серебряные серьги (подарок Василия на свадьбу) в помойное ведро, куда грабители не догадались сунуться. Укутавшись в старенькую шаль, притулилась к печке, боясь привлечь к себе лишнее внимание. К рассвету всё стихло, обоз, гружённый награбленным добром, покинул станицу. Пелагея вышла во двор, обошла все сараи, заглянула в амбар и медленно, на негнущихся ногах пошла в сторону кукурузы.
Увидев мать, девчонки выскочили ей навстречу.

Конец ознакомительного фрагмента