Корзина
0 ₽
пуста
Анжелика Балабанова
pro & contra
известных личностей
Роман – это зеркало, с которым идёшь по большой дороге. То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы. Идёт человек, взвалив на себя это зеркало, а вы этого человека обвиняете в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы обвиняете зеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с её лужами, а ещё того лучше – дорожного смотрителя, который допускает, чтобы на дороге стояли лужи и скапливалась грязь.
Анри Стендаль «Красное и чёрное»
Глава 1
«Отчего людины не летают?»
СЕЙЧАС мы с вами, уважаемый читатель, открутим назад лет сто пятьдесят и окажемся в старинном губернском городе Чернигове, что на севере Малороссии. Готовы? Тогда потопали.
Ближе к полудню мы вышли, наконец, к восточной окраине города. Ещё чуть-чуть, и окажемся в удивительном месте, где остановилось время, где пространство кривляется и искривляется, где полно иллюзий и аллюзий.
Улица, по которой мы идём, раньше носила имя Растеряевой. Кто это такая, чем знаменита – уже не вспомнить. Нравы сей улицы своеобразны, а характеристика всего города у знаменитого писателя позапрошлого века Глеба Успенского похожа на цинично-тягостное признание: «Чернигов вовсе не замечателен, скучен, безжизнен и безлюден». Да упокоится он с миром, раз не заметил при своей жизни одного важного события в истории Чернигова.
Классик давно не живёт в Чернигове, да и умер рано, но, знать, ему на смену в этом «скучном, безжизненном и безлюдном» местечке появился на свет последний ребёнок в семействе местного богача Исаака Балабанова. Малютку назвали с расчётом, тенденциозно и возвышенно – Анжеликой. Она-то и будет главным персонажем нашего дальнейшего повествования.
Каменный дом Балабановых стоял среди дубов прекрасного парка, недалеко от Красной площади. Раньше площадь именовалась Базарной, потом Красной, потом обратно Базарной – каждая новая власть возвращала ей прежнее имя, но такие пертурбации не помешали ей сохранить свои функции в первозданном колере и пыли.
В семье Балабановых было шестнадцать детей. Семейство считалось одним из самых богатых в городе. Исаак Балабанов с молодости служил в земской управе. Как-то, проводя по бумагам очередную ревизию, обнаружил огромное бесхозное поле. Оно, конечно, всегда существовало, более того – хозяин у поля тоже был всегда. И ни кто-нибудь, а сам генерал-губернатор Милорадович. По наследству земли отошли сыну его – тоже генерал-губернатору, только столичному.
Сынок был боевой генерал, все высшие награды европейских держав имел. Да в декабрьскую смуту 1825-го какой-то дурной отставной поручик убил его. Подло, в спину. Только об одном успел петербургский столоначальник распорядиться: дать вольную крестьянам своим. Вольные-невольные, а деваться им всё одно некуда.
Так и остались они на земле Милорадовичей. Так и жили, детей растили. А треть века спустя вышло по России освобождение крестьянам. Кончилось крепостное иго, а поле осталось. Как бы ничейное. Его и распахал под бульбу Исаак Балабанов.
Однако объект-то ещё не признан выморочным, за тую картошечку могли и посадить, в те времена строго было: схитил – пожалте, милейший, в казенный дом. А Исаак и так в казенном доме служил. Повинился коллегам в содеянном, и сам предложил оштрафовать себя – аж на десять целковых. И проект реляции самолично подготовил: «Предупредить купца Балабанова, что если в следующий раз засеет поле, то снова оштрафовать». Так и заплясала гопака хитрая аренда: с урожая тысяча рублей в год, а штраф десять. На первоначальный капитал купил свечной заводик да пивоварню, а уж с них пошла прибавочная стоимость.
Семья Балабановых происходила из ассимилированных – проще говоря, абсорбированных – евреев. Тех, что веру приняли православную и за то получили право славить и словить всё, что ненадлежаще лежит или может испортиться. Порядок должен быть, орднунг, как немцы говорят. Иначе затопчут, и ты, непризнанный и голодный, падёшь дрючком пропертый…
Называться по православным святцам Исаак отказался, заявив при крещении:
– Имя человеку даётся один раз, и прожить надо так, чтобы не жёг позор и чтобы, умирая, мог сказать, как тебя зовут…
– Весомо, – согласился батюшка, укладывая под сутану пачку казначейских билетов.
Папаша Исаак (если уважительно, то закен, что значит «мудрый старик») Макса не читал, не осилил даже первого тома, но чтил эпитет «прибавочная», и потому капитал его прибавлял, как на пивных дрожжах. Слыл в Чернигове культурным. Газету выписывал, в шахматы играл. Таких вокруг было немного: Ужасовичи, Соли, Зелемские да обрусевший Глебов.
Ужасовичи были соседями и самыми близкими друзьями. Их огромный дом смотрелся в окна огромного дома Балабановых, и когда в одном гуляли, в другом задёргивали шторы. Главы семейств, Исаак Балабанов и Шмуль Ужасович, ходили друг к другу без приглашений, женщинам же оставалось хвастаться своими нарядами и интеллектами на Красной площади или в лавках Алексеевского Пассажа (половина его «лабутиков» принадлежала Исааку; Шмуль же владел самым большим в городе питейным заведением, прозванным громадянами «Бар-сучья нора»).
С Солями Балабановы почти не общались. Анжелика училась с их младшей дочерью Бертой. Ходили вместе играть на фортепьянах. Анжелике не нравилась вечно сонная Берта Соль, не любила она и колотить по клавишам, но считалось, что они подруги-расподруги.
Со старшим Зелемским Исаак Балабанов решал какие-то хозяйственные вопросы, заседая в уездном собрании. Дел у депутатов всегда много: улицы мостить камнем, водопровод тянуть, столбы ставить под электричество – не сами, конечно, но руководить тоже ведь не просто, ежели всё честно делать. Зелемского он уважал с трудом, говорил про него кратко:
– Ни стыда, ни совести – ничего лишнего. Мздоимец. И и́мец носит соответствующий – Иона. Знать, родичи надеялись, что сыночек ихний с серебряной ложкой во рту всю жизнь проходит.
На стене в кабинете у Ионы Зелемского висел шутливый плакат для посетителей: «Дай, Джид, на лапу счастья мне!» Балабанов же мзду не брал, считал это недостойным бизнесом, а юдофобию – хуже любой фобии по одной причине. В Чернигове жили в ту пору три равнодольных нации: русские, украинцы и евреи. И никому на улицах не было тесно: где один прошёл, там и два других пролезали, не пинаясь.
Эти семейства были рады видеть друг друга всегда, но не часто. С ними можно было говорить о новых книгах и парижской моде, сыграть в шахматы или в лото. С ними – и ещё с Глебовым, обрусевшим коллежским асессором, человеком представительным и непьющим.
…Анжелика росла по строгому расписанию: иностранные языки, музыка, танцы, вышивание – всё, что потребуется женщине в будущем. Мать называла её Гелечкой, считая, что правильнее было бы дочь назвать Ангелиной. Для отца же она оставалась Желечкой – он старался фрикативно не гэкать, как делали все в Малороссии.
Папахен не пропускал ни одной ярмарки, торговыми днями пропадал в рядах, постоянно закупал всё новое оборудование для своего завода, ездил по ближайшим деревням, высматривал, выспрашивал, выменивал. Обычно возвращался домой затемно. Вот и нынче, снимая сапог с помощью специальной машинки, рассказывал младшенькой дочке:
– Около ворот какой-то нечёсаный малец окликнул меня: «Закен Исаак, отчего б вам не подать бедному еврею, если у того нет нынче средств?» Но, Желечка, этот босоногий мальчик-бродяга напрасно считает себя евреем – бедных евреев не бывает, запомни. И вообще – что это за фиглярство-фамильярство?!
Правый сапог был снят. Довольный папаша продолжил:
– Ведь едва стоит – рыло горит, ухи сивые – это сколько ж надо выпить сивухи да горылки, чтоб так распрекраситься? Хотя… пусть пьёт, каждая чарка копейкой капает нам в мошну. Круговорот спирта с водой в природе. Но только без амикошонства, помилуй Бог!
Альтруистом папаша не был. Может, и был, но не до такой степени, чтоб горылкой забесплатно поить кого ни попадья. Уважаемый всеми соседями человек, неподкупный депутат был. Хотя и местного, уездного мандата. Жалко – умер закен Исаак рано. Желечка долгое время его помнила как большого и честного. Потом на образ отца наложилось лицо матери, и он как-то стал стираться, исчезать под её вечно командный тон и нравоучения.
В семье Балабановых говорили в основном на иностранных языках. Русский язык Анжелике пришлось учить тайком по книгам, спрятанным от матери и гувернанток. Все эти гувернантки были иностранками, ни у одной из них не было ни серьезного образования, ни каких-либо интеллектуальных интересов. Ни одна из них не могла ответить на вопросы, которые начинали крутиться в голове подрастающего чада.
– Гелечка! Битте-дритте ауф дойч-штудиум! – кричала мать из дальней залы. Она видела сквозь стены.
Орднунг – это жизнь по часам с точностью до минуты. Глянув на часы, Брунгильда, позавчера выписанная из Германии, поправила пенсне и тепло поздоровалась первой:
– Гутен таг, фройляйн Ангельслика!
«Ангельс» у неё получилось гнусаво, как «Энгельс». И когда девочка спросила, кто это такой, гувернантка закатила в экстазе глаза и стала что-то быстро-быстро лопотать по-немецки. Анжелика с трудом поняла, что некий Фридрих со своим другом Карлом заложили основы чего-то, и призрак этого чего-то теперь путешествует по всей Европе.
Немка рассказала по секрету, что этот Энгельс был женат дважды, на родных сёстрах. Сначала на старшей, потом на младшей. И всю жизнь Фридрих помогал своему другу материально, но не так давно Карл умер. Обе жены Фридриха тоже по очереди умерли. Ещё он основал в Германии партию социал-демократов, в которой она, Брунгильда, состоит уже пять лет.
– Если фройляйн Энгельслика расскажет это муттер, майне место станет жуткая тюрьма, – сообщила гувернантка, утирая слезу.
Русский язык Брунгильда знала очень плохо. Зато они очень хорошо поладили: Анжелика стала учить её русскому, а та взамен дала ей почитать тоненькую книжицу про этот самый призрак, для травли которого объединились все силы старой Европы. «Ильлегаль», в десять лет девочка познакомилась с этим словом.
Как только за дверью слышались тяжелые шаги матери, Анжелика громко вещала:
– Аллес ин орднунг! Дер винтер ист да!
Проколов не было. Была взаимовыгодная дружба. Такая, что спустя лет пятнадцать постаревшая Брунгильда признает в пламенном ораторе на митинге немецких социалистов свою ученицу. Та не увидит её с высокой трибуны. А может, увидит, но не узнает. Может, и узнает, но не захочет видеть.
Сработал бартер и с француженкой.
– Кабан жрэ репу́, а кон траву́, – доносилось исключительно для маман. Да пораскатистее, с прононсом, с ударением на последнем слоге…
Языки иностранные давались юной мадемуазели легко. Успевала вообще по всем предметам. Каждый раз в конце мая мамахен устраивала Анжелике годовой экзамен. Так было и в этот раз. Шурша духами и муарами, маман уселась в мягких креслах.
– Год прошёл, пришёл медведь – на успехи посмотреть! – так она это называла. – Прожексьён кутюр, силь ву пле!
– Пле ву силь! – бедная дщерь протянула ей на суд свою вышивку.
Целый вечер она сидела над холстом. Растянула его на пяльцах, цветными карандашами набросала по материи рисунок, подобрала ниточки-мулине и за три часа проштопала всё цыганской иглой.
– Кес ке сэ?! – ахнула мамахен.
– Маман, дышите носиком! – без страха и упрёка отвечала девочка. – Это птица-феникс, восставшая из пепла! Так мне видится. И кто скажет, что на самом деле она не такая? В сей труд вложен год моих тягостных раздумий и почти столько же кропотливого труда…
Экзамен по музыке она тоже сдала. Онемевшая мать только кивнула головой, когда её Гелечка на двух языках повторила:
– Играю на фортепиано последний раз. Не моё это. Пусть музыкой занимается Берта Соль. И петь тоже не буду, я не стрекоза какая-нибудь…
Вот и всё. Домашнее обучение закончилось. Девочка выросла. И она просит – нет, она не просит, этот enfant terrible уже требует! – отправить её в гимназию. О, ужас! Вот бы слышал это бедный Исаак! Что скажут Ужасовичи?
Скандал был бессмысленно-беспощадным и долгим. Братья Анжелики держали молчаливый нейтралитет. А соседи Ужасовичи сразу согласились, что это ужас. Их тайная мечта породниться с Балабановыми развалилась одномоментно. Раньше они часто намекали:
– Городок у нас небольшой, порядочной девушке и выйти-то некуда, кроме как замуж.
Абрамчик, младший Ужасович, был в курсе, готовился, потирая мокрые ладошки. Но раньше он так тихо, вежливо и добросовестно ждал, а теперь перестал здороваться.
Желечка всё это странное лето очень много читала. Для дочери черниговского богатея в книжной лавке Марка Кранца всегда откладывали новинки – бесплатно и в неограниченном количестве.
К осени всё разрешилось. Мамахен списалась со старшей своей дочерью, которая давно была замужем и жила в Харькове. Рядом с её домом открыли светскую школу для девочек. Туда мать и согласилась отпустить несносное дитя.
– Вступительный экзамен по русскому языку ей не сдать, – ликовала она. – Вернётся шёлковой!
Эх, шелка да муары – страшно далеки вы от чаяний родного чада! Нормативную лексику великого и могучего русского языка Анжелика учила по книгам, а сверхнормативную слышала от кучера Игната и жены его стряпухи Фроси, когда те перекликались, яко Ромео с Джульеттой.
Короче, кучер уложил в тарантас старый кожаный чемодан, в который поместились два платья, бельё, дюжина книг, любимая кукла, корзинка Фросиных пирожков и кое-что по мелочи. Когда Чернигов остался позади, Желечка мягко спросила:
– Игнат, вы, похоже, не русский человек?
И добавила для крепости чуток сверхнормативного. Кучер хмыкнул, щёлкнул кнутом:
– Но, залётные! Мала́я барыня быстрой езды желает!
И весь путь они тренировались в русской лексике. Малу́ю больше интересовали этимология и этногенез, а Игнат учил её семантике на примере мелких деталей конской упряжи. Этими познаниями Анжелика Балабанова очаровала приёмную комиссию.
Сказать, что в школе для девочек всё было в радость, – значит, не сказать правду. А суровая правда состоит в том, что любая школа ни на одном языке не рифмуется со словом «свобода». Это антагонисты.
В Харьковской школе для благородных девиц Анжелику выбешивало всё. Прежде всего – униформа. За голубые платья и белые передники, девочек звали «голубицами». Учителя носили синие платья без передников – это, понятно, «синявки». Ходить на переменах можно только в парах, больше трёх не собираться даже в общей спальне – дортуаре. А рядом, от кухни нестерпимо несёт протухшей рыбой, и потому всю ночь снятся медяки россыпью, и всякие шишиги болотные норовят под ночной чепчик залезть. А с раннего утра до позднего вечера – муштра.
Первый праздник выпал на Рождество. Все – от младших классов до выпускного – мучились страданиями:
– А бал будет? А кадеты будут?
Кавалеры будут настоящие! «Шерочки с машерочкой» отменяются. Мигом наладили себе причёски с завлекушками над ушками, серёжки достали из чемоданов. А старшая «синюга» как увидела да как заорёт:
– Всем перечесаться! А то отменю к лешакам Рождество!
Кадеты пришли строем. Они приглашали на танец в основном старших «шкод». Разрешался с партнёром только один тур, и мальчики очень скоро стали искать девочек помоложе. Один такой подошёл и к Анжелике. Танцевал он отвратительно, был ниже на голову, весь в перезрелых прыщах, ладони мокрые, дышал со всхлипами. Вот где ужас-то – хуже Абрамчика Ужасовича! Сразу пропала тяга к противоположному полу. Нету тяги, ушла в пол.
Потом, значительно позже, когда Анжелика станет номенклатурным революционером, ей при слове «кадет» мигом поплохеет до жути. И при знакомстве с лидером русских кадетов Милюковым она станет выискивать у него на лице прыщи, чем немало смутит будущего министра иностранных дел Временного правительства.
Но вернёмся к Харьковской школе. До Пасхи «голубицы» и «синявки» держали строгий пост, не пили, не ели – говели. Закон Божий суров, но это закон. С другими предметами Анжелике было намного проще. Особо уважала она логику, легенды и мифы Древней Греции, ритмику, статистику, обществоведение и ОБЖ. Шла круглой отличницей, неизменно избиралась старостой, минуя два класса, была переведена сразу в пятый за «поразительные лингвистические способности».
С отличным табелем и смытым настроением возвращалась она почтовым дилижансом в Чернигов на летние каникулы. Она уже большая, сопровождающих ей не надобно.
…Желечка просто не узнала родной город. А город не узнал её. За год оба выросли, изменились. Чернигов мостился брусчаткой, расцветал сиренью, сверкал газовыми фонарями и новыми деревянными тротуарами. Старый мост собирались ремонтировать, а выше по течению Стриженя, напротив семинарии, начали строительство второго моста.
Дома все сразу заценили её возрастной скачок.
– Ну-ка поворотись-ка, молодшая! Экая ты гарная зросла!
Братья радовались искренне, мамахен не очень, но тоже обняла. Даже Абрамчик Ужасович, увидев, поздоровался. И пришёл – якобы пластинку послушать, куплеты Сарматова про кота. Это ж таки тоже новость: Балабановы первыми в городе приобрели граммофон.
Короче, каникулы начинаются, путь к взрослой жизни открыт. Вперёд, Анжелика!
И она пошла. Первый адрес – книжная лавка Кранца. Впрочем, это уже не лавка, а целый магазин с библиотекой. Здесь ей рады с большой душой.
– О, юная госпожа Балабанова, с возвращением! Уж и не знаю, как к вам теперь обращаться! Желаете новинки, как всегда? Вышли крайние книги нашего земляка Глеба Ивановича Успенского, он сейчас в столице, нездоров, но новые тома его собрания сочинений у нас есть…
Пока хозяин паковал отобранные книги, Анжелика прошла в зал библиотеки. У дверей сидел за столом с какой-то книгой молодой мужчина. Тёмные густые волосы, вздёрнутый нос, чистое лицо, несвежая рубаха…
Он мигом повернулся к ней всем телом, спросил с улыбкой:
– Я не помешал вам?
– Нет, вы мне не помешали. Я здесь просто не была никогда, заглянула посмотреть, пока мне книги пакуют, – быстро ответила девушка и вышла.
Книги были увязаны. Пачка получилась неподъёмной, но виду не показала, попрощалась, вышла. Спиной услышала, как дверь магазина снова хлопнула.
– Давайте я вам помогу!
Тот мужчина, не дожидаясь ответа, быстро отнял ношу. Да она и не сопротивлялась. Он явно не ровня ей. Может, разночинец, а может, из бывших, крестьянин или того хуже беглый солдат или каторжник.
– Спасибо, панночка, что не боитесь меня, – как-то спокойно, без всякой иронии произнёс мужчина. – Можно поинтересоваться у вас, за что вы любите Успенского? Вам по душе «Нравы Растеряевой улицы»?
Он заметно окал. И у него получилось как-то тягуче: «Но-ро-вы».
– Я вам не панночка, я такая же православная, как и вы… Родилась в этом городе. Папа мой лично знавал господина Успенского, оттого и интерес. А вы, похоже, нездешний…
– Извините, не представился. Я цеховой Алексей Пешков, Максимов сын. Прибыл третьего дня из Нижнего. Крещён православным, ноне от церкви отлучён.
– Это за что же? Убили кого-то? – ахнула в подозрениях Анжелика.
– Да нет! – мужик как-то легко засмеялся. – Сам себя хотел, да архангел Иегудиил меня сохранил.
Он полез свободной рукой куда-то под рубаху и вытащил маленькую иконку.
– Православие его не жалует, как и самоубивцев. А по мне – как ещё посмотреть. Тому, кто усердно трудится, святой Иегудиил корону золотую обещает. А к лентяю другой стороной повернётся, там у него хлыст. Видите? Иегудиил – покровитель всех творцов, писателей и художников.
– Вы что-то пишете? Или рисуете?
– Рисовать – нет, я нонче по малярной части. А вот писателем стать – хорошо бы, мечта есть. Вот и хожу по Руси-матушке, смотрю, жизни учусь, запоминаю, записываю.
– Стало быть, бродяжничаете, судьбу проклиная? Подаянием живёте?
– Не-е, барышня, зря вы так, – мужик продолжал улыбаться, пряча иконку в карман. – Мы люди мастеровые, трудом живём. Любое дело делаем с душой, как для себя. Порой русскому человеку неведом восторг строительства жизни, и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы, как в сказках – строить храмы и дворцы в три дня, и вообще всё любит делать сразу, если сразу не удалось, он бросает дело. А если каждый станет жить и работать по совести, если не воровать, то через двадцать лет все мы будем жить в самой счастливой стране. И так обязательно будет!
– Да это уже было! Некоторые люди аналогично думали, – возразила ему с иронией. – Ровно двадцать лет назад Парижская коммуна пала.
– Ого! Как же мне это нравится! – мужчина остановился и смотрел в упор на неё. – Девушка, вы так много знаете! Но я не понял: вы «за» или «против» равенства всех людей?
– Наверное, «за»…
– Вот это правильно! Потому что каждый человек рождён для счастья, как… птица для полёта! Пока – да, вы верно подметили: на мне рубашонка худая, и множество разных заплат. Но завтра я эту хламиду сниму…
– Архангел Иегудиил поможет?
– Сами. Мы сами построим наш новый мир! Это мы сегодня никто, а завтра станем всем!
Он помолчал.
– И знаете что, юная барышня, приходите завтра на лекцию в библиотеку? Приезжает интересный человек – Михаил Коцюбинский. Там не будет ничего нелегального и опасного, разговор о счастье…
«Надо же, какой-то бездомный дядька приглашает меня на лекцию в моём родном городе!», – хмыкнула про себя девушка.
Но вслух сказала как можно равнодушнее:
– Вот как? Постараюсь прийти!
Они как раз у дома её оказались.
– Спасибо, что помогли, – она протянула мужчине серебряную монетку.
– О, пятиалтынный! – тот не стал отказываться. – Хватит на новую рубаху. Премного благодарны.
…Дома Анжелика долго не спала, взбудораженная и усталая. Листала последние тома господина Успенского – ох, и правда, зачем это «несусветное перекабыльство»?
Вспомнила, как раньше ей было нелегко со слугами. Еженедельно с матерью ездили в храм, отвозили для бедных вещи, продукты. А однажды осенью Анжелика решила самостоятельно одарить дочь садовника тёплым шарфиком. Отозвала девочку за угол, собственноручно повязала подарок на шею. А та вдруг спросила, не утирая соплей:
– А валенок нет ли у тебя, барыня? А то дай свои – вы ведь богатенькие, у тебя, поди, трое платьёв, не мене…
«И прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим. И не введи нас в искушение, и избавь нас от лукавого», – помолилась Анжелика на ночь. Только тогда уснула, подложив сухую ладошку под щеку.
Вечером другого дня первым делом она отнесла обратно в книжный магазин тома Успенского, спросила, нет ли у них чего-нибудь из произведений Фридриха Энгельса. На что хозяин удивлённо ответил:
– Идейного ничего не держим-с. Нам не нужно-с. Пока робеем-с.
Господин Коцюбинский её сразу поразил. Он прошёл к противоположной стене библиотеки быстрым шагом, повернулся к собравшимся и тогда только представился.
– Меня зовут Михаил Михайлович. Сам я из Винницы, лишь недавно был аттестован народным учителем. Сегодня хочу поделиться с вами своими мыслями о счастье человека…
Он смотрел в зал строго, так, словно прожигал взглядом каждого. Высокий лоб, усы, бородка, аккуратная причёска, скромный пиджак, галстук. Всё в нём было какое-то семейное, радостное, светлое. Такими, наверное, были язычники – они поклонялись богу Солнца и не ведали греха. Каждое утро – в радость, труд – в радость, дети – в радость. Бог Ярило не позволял никому из них печалиться и страдать.
– Сегодня много говорят о демократии, – начал лектор. – Но демократия всегда романтична. А романтичность – естественное настроение любого нормального человека. Романтизм – это вера в лучшее, это жажда мира и добра. Люди всегда пытались создать вокруг себя надёжную и внушительную атмосферу человечности, способную перевоспитать даже животное, привив ему нечто от души нашей. Мы не желаем зла и мук, мы жаждем добра и счастия. А в чём оно, счастье? Где оно?
Словно фокусник, он вытащил откуда-то из-за спины цветок.
– Посмотрите внимательно на этот цветок! Разве он не красив? Разве у вас не возникает в душе чувство благодарности к нему? Вот, вы даже не видите, как мгновенно преобразились ваши лица! У всех сразу, у каждого сидящего в этом маленьком зале. По-другому смотрят ваши глаза, вы улыбаетесь, переглядываетесь и что-то шепчете друг другу. Это красота распустившегося цветка мгновенно изменила ваше настроение, это он послал вам доброе тепло, он пожелал вам счастья. Чувствуете?
От самого господина Коцюбинского шло притягательное тепло. Он не был похож на школьных наставниц-«синявок»! Так и хотелось пред ним смиренно преклонить колени, покаяться в грехах и признаться в любви. Но…
– Но нас больше окружает дурное, чем хорошее, – продолжал оратор. – Мы все рождены для счастия и радости, а вокруг так много дурноты и гадости. Порой мы сами совершаем дурные поступки. И тот, у кого заснули ум, честь и совесть, потом мучается этими муками и скорбями. А чтобы не было мучительно больно, каждый должен задать вопрос: «Если я не за себя, то кто же за меня? А если я только за себя, то что же тогда я?» Ответив на него, вы поймёте, что есть такое демократия, вы увидите светлое будущее, солнце согреет вас своим теплом, и вся ваша жизнь наполнится счастьем…
Слова его проникали прямо в мозг, ложились на душу, как песня. Они звучали не бравурным маршем, ни томным романсом, это, скорее, был журавлиный клич, зовущий в дорогу. Такое ощущение появилось, похоже, не только у Анжелики.
– Может, есть у вас вопросы? Пожалуйста, задавайте, не стесняйтесь! – сказал в конце лектор.
– Скажите, пан Коцюбинский, – пропищала от окна Берта Соль. – Отчего людины не летают?
Зал засмеялся.
– Отчего мы не летаем, как птицы? – учитель был серьёзен и заботлив. – Да, сегодня не летаем. Но завтра человек обязательно полетит в небо, поднимется к звёздам, и там появится жизнь, и расцветут яблоневые сады. Пусть не мы, не нынешнее поколение людей – но наши потомки обязательно будут летать, как птицы, и жить дольше ста лет. Я верю в победу разума и силы человека над смертью. Смерть будет побеждена, когда большинство людей осознают цену жизни, поймут её красоту, почувствуют радость от каждого солнечного лучика. Пока же – давайте станем любоваться полётом птиц, майских жуков и божьих коровок…
– Хорошо, что коровы не летают, – пробасил сзади знакомый голос.
Анжелика обернулась. За ней сидел вчерашний мужчина. Был он в новой чёрной косоворотке, надетой, похоже, на голое тело.
Лекция закончилась. Проводили господина Коцюбинского аплодисментами, цветы подарили. На выходе Алексей Пешков поздоровался.
– Понравилось ли вам, барышня? Не жалеете, что пошли?
– Нет, Алексей Максимов сын, не пожалела. Видно, что Коцюбинский добрый человек, настоящий народный учитель.
– Да. И добрый, и честный. Трудно жить ему.
– Это ещё почему?
– Быть честным человеком на Руси очень дорого стоит. А у него душа художника, он прямо рождён с органической брезгливостью ко всему дурному. Но только молча. Как у Льва Николаевича – непротивление злу насилием. Вы любите Толстого?
– Я только «Лев и собачка» читала.
– У-у, вы счастливый человек! У вас всё впереди! Толстой – это не человек, это глыбища!
Они шли по деревянным тротуарам. Он держался чуть сзади, ступал тихо, по-звериному. Она не была томима ни нежностью, ни робостью, спокойно цокала каблучками новых туфелек. Так и вышли на площадь.
– О, чёрт! Что это?! – Алексей, сын Максимов, замер в изумлении.
С другой стороны въезжала на Красную площадь венская карета о четырёх огромных колёс. Карету медленно тянули два вола, которыми правил возница, имевший облик весьма живописный. Поверх рубашки одет он был в кожаную безрукавку, похожую на кирасу, ниже штаны в крупную клетку, на ногах жёлтые сапоги со шпорами и широкими раструбами, на руках белые перчатки до локтей. На голове – широкополая шляпа с пером какой-то экзотической птицы.
– Это достопримечательность нашего города, предводитель уездного дворянства. Григорий, сын коллежского асессора Глебова, папиного партнёра по шахматам. Едет проверять строительство своего замка. Видите чудо-здание в лесах?
– Почему он похож на попугая в банановых лесах в далёком Парагвае?
Анжелика засмеялась.
– Это долгая история.
– Уж расскажите, умоляю. Мы ведь не торопимся?
– Ну, слушайте. Говорят, как-то в Италии увидал он удивительной красоты девушку. Но она оказалась принцессой из семейства Наполеонов, так что шансов у младшего Глебова не было. А тут ещё и соперник рядом. Родной дядя этой принцессы, чисто-блакитных кровей, обхаживает племяшку совсем не по-родственному. Глебов попытался объясниться с принцессой, но был взашей изгнан из её замка. Вернулся домой – и решил свой собственный замок построить. Один к одному, как у этой гордячки. Поначалу все черниговцы зависали у окон, когда ехал он по лужам в карете. Потом привыкли, пусть себе дивачит.
– Как интересно вы рассказываете! Мне так не умеется! Вы обязательно должны писать рассказы! – сын Максимов радовался искренне, как маленький. – Ваш язык такой богатый, нельзя его прятать! А вот хотите, я вам расскажу, откуда в русском языке появились беглые гласные?
– Да, этимология меня всегда интересовала.
– Давно это было. Двух молодых добропорядочных людей за свободолюбивые взгляды сослали в Сибирь под гласный надзор полиции. Они устроили побег. С тех пор и пошло – «беглые гласные».
– Смешно, – молвила спокойно Анжелика. – Очень смешно пока.
– Ну, не сердитесь, прошу вас. Антон Павлович Чехов не раз повторял: десять раз пошутишь, из них девять – совсем не смешно. Бывает. Уж больно ваша городская достопримечательность на скоморошный лад настроила. Так и хочется сказать: «Идёт идиот-идиотом! Конежностями едва шевелит! Морда плюшевая, жравчик ему подавай. А кому он сам-то нужен – жравчик плюшевый?» Город у вас прекрасный, так бы и остался жить здесь. Совсем не скверно вы живете, господа! Вольно у вас, интересно. Душа свернулась, развернулась – и так хорошо. Идёшь через реку – мост с тобой разговаривает, солнце улыбается, река смеётся…
– Это антропоморфизм чистой воды, – вдруг вырвалось у Анжелики. – Ещё расскажите, что дверь вам проскрипела: «Не уходи, побудь со мной!..»
– Какие вы слова иностранные знаете!
– Брэма «Жизнь животных» читала. И много других книг – это ведь источник знаний, не так ли? Иностранцам ни за что не понять, почему у нас «часы стоят, время идёт, а годы летят». Немцы смеются над русским словом «кастрюля», а мы всего лишь упростили их «кастеролле».
– Браво, барышня, браво! Сколько в вас разума! – он аж остановился, и чёрная косоворотка заиграла на плечах косой сажени, и сам он заискрил, стал чёрной молнии подобен. – А я даже не знаю, как вас зовут?
– Анжелика Балабанова.
– Вы интересная чудачка, Анжелика! Вырастите, станете знаменитой!
– Вы тоже.
На том и расстались довольно сухо…
Пройдёт девять лет. Она, уже самостоятельная и вполне взрослая, в начале февраля 1900 года будет ехать в поезде Брюссель-Париж. На одной из остановок купит какой-то литературный журнал на русском языке. Усмехнётся, увидев имя автора под рассказом – Иегудиил Хламида.
Интересно, что в то же самое время Алексей Пешков, сын Максимов, напишет в Ялту болеющему драматургу Чехову: «В Нижнем меня ничто не держит, я одинаково нелепо везде могу устроиться. Поэтому и живу в Нижнем. Впрочем, недавно чуть-чуть не переехал на жительство в Чернигов. Почему не переехал? Знакомых там нет ни души».
…В семнадцать лет Анжелика Балабанова окончила школу и уехала из Харькова. По возвращении в Чернигов мать настояла на её отдыхе за границей. Считала её образование законченным и надеялась, что пребывание в Швейцарии будет хорошим плюсом в «опчестве» при подготовке дочери к браку. Об этом «женском предназначении» Анжелике было сказано за неделю до смотрин. Справедливости ради надо сказать, что кандидатура Абрамчика Ужасовича рассматривалась лишь на случай, если лошадь вдруг понесёт и «харьковская выпускница» переломает себе ноги либо, стократ хуже, случится обратная ситуация.
Первый кандидат – закоренелый вдовец. Он был в меру лыс, подвижен и алчен. На невесту не посмотрел ни разу, вёл торговлю исключительно с мамахен и включительно недвижимость.
– Да шоб я так ни понимал! Я всё нормально понимаю. Я купец, а вы торгуете товар. И што я буду с его иметь? Ви што таки даёте за свой товар?
Дальше случился неожиданный блямц. Анжелика сидела напротив, скрестив ноги, в удобном кресле. И тут она лениво, по-королевски величаво встала, подошла вплотную к жениху и смачно припечатала его лысину ладошкой, чётко и беззлобно сказав на двух языках:
– Тебя, вельможный господин, невеста-лошадь ждёт в овин!
Ух, какой же кипеж был, с ума сойти! Но на все увещевания и требования извиниться девушка отвечала твёрдо: «L'amour perdu!» Что с французского переводится однозначно: «Свадьбы не будет!».
Два года Анжелике Балабанова пришлось бороться за независимость. Впрочем, вся её будущая жизнь будет борьба, а этот период, как потом она сама признавала, оказался не самым жестоким и трудным. Немало помогла и проверенная система бартера. Братьев много, она одна. И наследство одно на всех. А если от него отказаться, они могут её отпустить? Они согласились.
Потом осталось выцарапать у них ежемесячное вспомоществование. Сумела. Теперь всё – поцелуй мамахен, обними братахен и возьми билет на поезд куда-нибудь. В то время «золотая» русская молодёжь уезжала учиться всенепременно в Цюрих. Но одна из девушек, которую Анжелика сейчас натаскивала по немецкому и русскому, рассказала ей об университете, который открылся в Бельгии.
Новый университет в Брюсселе снился ей тем местом, где люди могли жить и говорить свободно, где их уважали и восхищались, куда съезжалась студенты со всей Европы. Это была свобода, а она, как сказал классик, лучше, чем несвобода.
Анжелика поехала…
