Два царя. Валентина Карпицкая

Глава 1. Дорога

Не шуми ты, мати зелёная дубровушка!
Не мешай-ка ты мне, молодцу, думу думати:
Как поутру мне, добру молодцу, во допросе быть,
Во допросе быть, перед судьёй стоять,
Ах, пред судьёй стоять — пред праведным,
Пред праведным, пред самим царём…

Ах ты, Русь-сторонушка — вместилище и хранитель благодати Царства небесного! Далеко-далёко убегают твои пределы, распахивая взору безмежные и безгранные просторы. Колосятся ли хлеба белые на широких полях привольных, стоят ли травы высокие, наполняет ли берега Волга-кормилица — во всём лепота и благоденствие. Много раз приходили грабить твои богатства хулители веры православной — орды кочевые, литовцы, ляхи… Да только, вольнолюбивая и долготерпеливая, не желала ты покориться врагам и в минуты тяжких испытаний собирала рати и поднимала на защиту героев неустрашимых, готовых умереть за вольность, Отечество и веру… Вздымая пыль, скачет по столбовой дороге на лошадях дружина — два десятка дюжих молодцев из числа великого государя ратных конных людей. Впереди всех — юный воевода верхом на крепком длинногривом бахмате мышастой масти. На нём плотная кожаная куртка, густо, словно чешуёй, покрытая медными бляхами. На голове неуклюжая, толсто подбитая, азиатская шапка. Посадка его пряма, голова опущена. В глубоком раздумье держит он путь. Перед взором всё ещё стоят страшные картины кровавой резни: претерпевшие убийство тела, с вытекшей на землю кровью, лежащие без голов, рук или ног; кто раздавлен конями, стонет, испуская дух. Тряхнул воевода головой, отгоняя жуткие видения.
Подступают, шумят бесконечные угрюмые леса, высокие, до самых облаков, тесные, непроходимые. Гуляет по зелёным волнам горький полынный ветерок, разносит по просторам тревожный гул вековых деревьев. Но вот еловик поредел, отступил. Потянулись пустынные болотистые места с курящимися сизыми топями. А следом показалось большое озеро, чёрное, словно дёгтем налитое, с берегами, густо заросшими кустарником. Туманно-белая дымка стелется над его дремливой гладью. Скакун под воеводой дрогнул, как от холода, и, косясь на дебри, застриг ушами. Кони взбудоражились: сгрудились, пошли сторожко, шагом. Юшко схватился за саадак, опасливо озираясь по сторонам. Воевода снисходительно глянул на бравого воина: молодой, замашистый, глаза синеют, как васильки, волосы сияют житом. Лицо же бледно из-за раны: правая рука горит, растеклась, а он виду не кажет, крепится, перемогая боль. — Ходит слух, в этих местах сатана болотная пресмыкается: то ли див-рыба, то ли змей о четырёх лапах. Засасывает людей в топь и поедает… — смутившись, проводил паренёк взглядом ворона, бесшумно пролетевшего на шёлковых крыльях над головой. — Птица крыльями захлестала, а ты уже от страха глаза растаращил, — насмешливо бросил ближайший к нему конник, крепкий в кости, как молотом сбитый, темноволосый детина. — Смейся… Дед мой клялся, что сам видел эту нечисть и как гады из болота вышли. — Брехня! Кутнул твой дед, вот и померещилось, — осклабился упрямец. — Отвяжись ты, шершень! — зарьянился Юшко. — Дед мой много чего знал. Говаривал, что в некой реке, сбегающей с Лукоморских гор, водится рыба, у которой голова, глаза, нос, рот и руки совершенно человеческого вида, но, как у всякой рыбы, у неё нет голоса и на вкус она приятная.
— Ага, и зовут ту рыбу Марьей, и на вкус, как всякая баба, приятная, — не преминул съязвить здоровяк. — Буде тебе, Фролка, Юшко стрекать, — осадил заносчивого воина боярин в поре, бровистый, с бородой окатистой, разложистой. — Он в первом же бою имя доброе завоевал: не жалея жизни, шёл плечо о плечо с теми, кто полёг за праведную молитву. Жаль, могилы их зарастут чертополохом. Один Бог почтит их победы. — Бог позаботится о них, а о нас кто? — подосадовал Фрол. — Вот и Юшко ворочается с войны пораненный, а ждёт его впереди государев правёж. Судить будут, как преступника, бить батожьем за то, что костьми не лёг. Ещё синее стали глаза Юшко:
— Врёшь! Правда суда не боится! — воскликнул он с жаром. — Разве мы против врагов не стояли твёрдо и безбоязненно? Обломали силу их, чуть было не побили, да пушка наша не в час замолчала. — А где ж правда? Разве что у Бога, а кривда на земле, — упёрся Фрол и глянул на юнца воеводу. — Вот и князь молчит, ведает, что царь такую баню за поражение задаст, что чертям тошно станет. А? Что скажешь, Саин-Булат? Умолкли сотоварищи, устремив взгляды на старшего. Сердцем он лёгок, до подчинённых ласков; годами хоть и юн, а языком не болтает почём зря: для него слово свято, сказал, что в сундук зарыл. А уж отваги так и вовсе не занимать: наравне со всеми храбро наносил удары саблей, чем и заслужил уважение ратников. Но не спешил воевода с ответом, скакал в раздумье. Подобно тому, как конюх усваивал нравы коня, так и он узнавал своих подчинённых: недавно были они чужими, а как свелись в одном бою, так и посвыклись. Каждый в верности испытан, обо всех надлежало позаботиться сердечно и ладно устроить. Никто из них не виновен в поражении, только он сам, лишь начинающий военное поприще.
Надумавшись, ответствовал воевода тихо и спокойно: — Не станем зря говорить, что этот вот по природе добр, никогда не сможет быть злым, а вон тот зол, никогда не сможет быть добрым. У государя к преданным ему людям суд хоть и грозный, но справедливый. — И положил руку на сердце: — Даю слово быть порукой крепкою перед царём, чтоб не прогневался зело.
Воспрял Юшко, повеселела прямиковая его душа: — Вот когда я встречаю благодушного человека, его люблю, хотя он и иной веры, а когда вижу злого и завистливого, его ни во что не ставлю, хотя он и мой родня! Оживились все. Белый свет стал, как и прежде, хорош. А бывалый ратник даже мечтательно прижмурил светлые глаза:
— Эх, золотое время — молодые лета! Мне б твои годы, Юшко, нашёл бы себе в деревне хозяюшку по нраву, сельские девушки милее городских — цветут красотой природной. Свенчался бы, домик новый сошлёпал бы и жил бы без нуждочки. Холостой — полчеловека. Двоим лучше, нежели одному. — Ну уж нет, Данило! — самонадеянно фыркнул Юшко. — Яко невод не удержит воды, так и женские сети не удержат меня! — Ох, не закаивайся. Придёт она и руки свяжет, — вздохнул боярин.
— Кто — она? — не понял Юшко.
— Ангелы зовут её небесной отрадой, черти — адской мукой, а люди — любовью, — задумчиво улыбнулся бывалый.

Глава 2. В деревне

Как из улицы идёт молодец,
Из другой идёт красна девица,
Поблизёхоньку сходилися,
Понизёхоньку поклонилися.
Да что возговорит добрый молодец:
— Ты здорово ль живёшь, красна девица?
— Я здорово живу, мил-сердечный друг;
Каково ты жил без меня один?

Жара к вечеру хоть и спала, но кони от долгой гоньбы спотыкаться начали. И люди от усталости изнемогли, заугрюмились. — Эх, братцы! Кабы щец горячих, замёл бы за милую душу! Да опрокинуться, да выспаться, а уж потом ехать… хоть бы не выспаться, а только глаза прикрыть, и то бы легче, — размечтался кто-то из дружины. — Что верно, то верно. Есть хочется, прямо кошку с шерстью проглотил бы! — промолвил Фрол, почуяв голодное ворчание в своём животе. Воевода взглянул на воинов, измученных долгой ездой, и кивнул головой: — Гащивал я как-то в здешних местах… Помнится, там из-под рощицы речка вытекает, а за ней деревня стоит. Заедем, спросимся на постой. Своротили с дороги и, проскакав малость, остановились у реки. Мелконькая, бродовая, но бегучая, и дно — мякоть, а по нему спинастые голавли лениво разгуливали на пригреве. Всполошилась рыба, разлетелась по сторонам, когда кони в воду зашли. Напоив лошадей, поднялись всадники на склон, и предстала их глазам унылая картина. В запустение лежала землица, повсюду завладели ею травы, пашня кустовьем поросла, а кое-где и лесом-рощей, а меж деревьев домишки сутулились, все на один вид: срублены из сосновых брёвен, крыши дранью либо дёрном покрыты. Некоторые совсем худенькие: спадаются, врастают по самые окна в землю. А в округе ни стуку, ни звуку — тишина. Саин-Булат дал волю ратникам выбрать себе кров. Сам же, подозвав Юшко, направил коня в конец деревни. Там над крышей избы воровато мотался горький дымок и таял в небе. Разнуздав лошадей, оставили на виду, привязав к пряслам. Потоптавшись возле крылечка на ворохе соломы, навалились на низкую дубовую дверь и, спугнув её с петель, словно птицу с гнезда, принагнувшись, в дом вошли. Уютное тепло обдало гостей. За печным заслоном огонь весело берёзовые поленья хрумкал. На угольках калёных похлёбка рыбная в горшке варилась. Сквозь крошечное, в пол-локтя мутное окошко на светлые деревянные полы лился солнечный ручеёк. А в хате бедность кричала: стены сплошь голы; не было ничего, кроме простых лавок, сундука да стола. Только и богатства что три иконы в красном углу, украшенных вышитыми полотенцами: Спасителя, Пресвятой Богородицы, всеобщей Заступницы, и Николы Чудотворца. Навстречу с лавки поднялся сурового виду лохматый человек и замер, с опаской глядя на воинов, рослых, бравых молодцов.
— Благословенно буде имя Господне, — слегка склонив голову, негромко поздоровался один из них, чернявый, и от голоса его повеяло дружелюбием, приветливостью.
— Аминь, — отдал поклон хозяин и сощурился, будто от солнца, рассматривая приятное лицо незнакомца: высокий лоб, лицо скуластое, татарское, длинной дугой чёрные брови охраняют большие грустливые карие глаза, ус и борода малые, как у юноши. — Нашим бы коням сенца беремцо да овса ярого, а нам у огня погреться, — поклонившись, попросил второй: ростом высок, собою молод и пригож, с прорехой на правом рукаве, а под ней на перевязи багряное пятно. — Что-то не спамятываю, кто такие, чьего рода-племени? — вкрадчиво спросил мужик, покосившись на багровину. — Ратные мы. С войны домой ворочаемся. А это наш воевода, астраханский царевич, князь Саин-Булат. — Царе-евич? — усомнился хозяин. — Из перебежчиков, что ль?
— Отец мой, султан Бек-Булат, из рода царей большой Орды, правнук Ахмат-хана, верой и правдой служил русскому государю и голову положил на службе той. Я его дело продолжаю, — спокойно, с достоинством ответил воевода.
И тут мужика словно подменили: распахнулась душа русская, любо стало, что у высокого гостя нисколько спеси-гордости, зато вдоволь смиренства-кротости. — То-то, гляжу, на кобылке твоей сбруя вся в золоте и серебре! От рода не видал такую! — воскликнул бесхитростный домохозяин. И закричал куда-то в сторону: — Овдотья, Марфа, хватит спрятываться, выходите! Принимайте дорогих гостей! Нынче у нас по-праздничному! Женщины одна за другой выпорхнули из-за шторки и, отвесив каждому по поклону, засуетились-забегали, справляя снедь.
— Дочка, налей воды в рукомой и повесь белый утиральник! Да помоги человеку рану перевязать, — с важным лицом распоряжался большак семьи. — Смолы древесной хорошо бы положить, она лекарка хорошая, от всех болезней избавляет! Сам же, закатав рукава рубахи на жилистых руках, суровых от загара, вцепился заскорузлыми пальцами в лавку и, переваливаясь с боку на бок, потащил к столу, приговаривая:
— Угостим честных гостей не хуже всех людей! Я пусть мужик и небогатой, да запасистый.
Ратники в углу у дверей сложили оружие — кривые сабли, кинжалы, луки и топоры, сняли головные уборы, и, пока умывались, юркая хозяйка застелила на стол браную скатерть с вышивкой на концах, какую доставала только на Велик день. Была она хоть в возрасте и спроста одета, а ещё ничего собой: рослая, статная, приятной наружности. Дочка вся в мать пригожая: высока, тонка, щёчки яблочком, коса белокура. Глаза же цвета светло-голубого, ясные, бездонные. Протянул Юшко девице руку с растёкшейся по ней багровиной, засмотрелся на красавицу и про боль забыл: — У меня, как у собаки, мясо сросчиво, никакие леки не нужны… — забормотал. А глазастая рану перематывала, сама на молодца косилась: белявый да курчавый, глаза что васильки — любо на него смотреть! Бросила тишком взгляд и на воеводу: не наш, не русский, а экой видный из себя. Чёрные волосы обриты, лишь узкая прядка на макушке; бородка хоть и небольшая, но бережно ухоженная. Лицо приметное, белое, глаза почти чёрные, с молниями, а взгляд вощаной, добрый. Между тем на столе задымилась разлитая по глиняным мискам уха. Хозяйка подала блюдо с хлебом и в конце принесла маленькую, но убористую баклашечку с вином. — Садитесь, сыновцы, кушайте во здравие! — пригласила ласково. Сама же отошла в сторону, села подле окошка на лавочке и взялась за шитьё. Дочка притихла рядом с матерью; склонившись к пяльцам, принялась за хитрое-мудрое рукоделие, вышивание, поглядывая исподтишка на бранных пришельцев. Саин-Булат, положа руку на сердце, благодарно склонил голову и первым занял место. За ним Юшко, перекрестившись, пристроился с краю. Последним, поклонившись земно святым образам и проговоря молитву Иисусову, умостился господарь дома. — Речка наша торовата. Уловы такие, что убору нет! — бережно пододвинув к себе миску, повёл он разговор. — Да что там — ручей и только! Перейти можно, не снимая сапог! — прищурив весёлые глаза, усмехнулся Юшко. — Не знаешь ты нашу реку, — буркнул мужик. — Такие проказы весной строит! Дурит, вздувается грозно, мельницы сносит! В большеводье даже сом зашёл размером с колоду — поймал за лапу плывшего медведя, а тот и выволок его на берег. Тут я ножом обоих и убил. Засмеялся, не поверив, Юшко, пуще прежнего подзадорив мужика, — и тот молча схватился за ложку. Авдотья, улыбнувшись, заступилась за мужа:
— Прокоп и рыбарь, и охотник добрый. Бьёт зверя сохатого, и волку и медведю спуску нет. А тот медведко-купальщик ногу-то ему и приломал, хромает теперь. Саин-Булат одобрительно глянул на бывалого охотника: он и сам любил звериный бой, не раз ходил на медведя. И мужик, поймав взгляд, тут же забыл пустяшную обиду, поднял чарку:
— Ну, как говорится, первая колом, вторая соколом, прочие мелкими пташками. По вековому обычаю выпили и без лишних слов, не суетно, помня о святости стола, наперебой застучали ложками. Юшко быстрее всех осушил свою миску и обтёр губы:
— Ай да сударынька! И дом ровно птичье гнёздышко, и еда — что ни в рот, то спасибо!
— Ничего, живём помалу, Бог подпитывает. Да и Прохор искусный на всякое ремесло, — довольная похвалой, зарделась жёнушка. Хозяин же и вовсе осмелел, заговорил со всей своей прямотою:
— Бывало и у нас доброй жизни, какую-никакую молочинку и мясинку имели, а ныне в нужде живём, тянем тягло непомерное. А прислужники государевы ездят из деревни в деревню на подводах, скотину засекли, товару и конских кормов с пашенных людей сверх указанной пошлины грабежом да насильством берут. Те, кто должен защищать свой народ, сдирают с наших тел последний лоскут, из ртов вырывают последний кусок, терзают людей, злые волки!
Авдотья с тех слов палец иглой до крови уколола, охнув, уронила шитьё на колени. Лицо её стало бледным от волнения:
— Гостейки добрые, не слушайте вы эти пустые речи, всякую бессмыслицу! — И принялась укорять мужа: — Погубит тебя язык твой, Прокоп! Спаси Христос, что будет! За твои слова бездельные в Разбойном Приказе все плети, всю спину сполосуют — молчи! Спохватился тут хозяин, схватился за сердце: — Простите, ради всего святого! Не подумайте что! Я ж ненарочным делом, а вот такой прямой человек, не какой-либо ябедник или злорад, хмелина бросилась в голову, и рассказал всё безгрешно. Думаю, хоть бы человек нашёлся, доложил обо всём царю. В душе его состраданье и жалость — пущай бы узнал о муках народа.
Опечаленный Саин-Булат помолчал и вздохнул: — Нечто не понимаем? Вопль сей — от обиды. Только сборщики-то не для своих корыстей, а по приказу свыше действуют. Что государю остаётся? Казна пуста, войско содержать надо. Солдатам даётся ружьё, мушкеты, порох, фитиль, бердыши, шпаги, пики. Всё из казны. А сборщики что… Службу свою со всею добросовестностью и усердием несут, а сплошают, не выполнят, как велено, — под суд пойдут. Если ж для лошадёнки корм сверх нормы возьмут, так что ж… Им животину жалко: не имеет отдохновения, от темна до темна в хомутине. Нет тут умысла воровского, с этим строго: случись что — другие тут же донесут. Спуску не будет. Государь правит жесткой рукой. А за малые бесхитростные вины — милостивое рассмотренье.
Добрый тон гостя, спокойный взгляд, неторопливая речь возымели действие. Расслабился доверчиво большак семьи, вздохнул:
— Милостивое — говоришь? А как же брат Володимир Ондреевич и его супруга, Евдокия, с сыновьями и юными служанками? За что их — ядом, а инокиню Офросинью, Володимирову матушку, вместе с невинными монашками — в реку, а? — перекрестился Прокоп и впился взглядом в лицо воеводы; а глаза-то уже не те: без искорки весёлой, требовательные, суровые. Саин-Булат пристально посмотрел на мужика, приниженного жизнью, однако непреклонного, и не обиделся; заговорил сдержанно, но не властно:
— Не можно царю без грозы быть, ибо многих врагов имеет. Только сильный и строгий может управлять страной. Володимир подбивал толпу на бунт, хотел быть на троне, умышлял Ивана Васильевича отравить, а сам замышлял поддаться Сигизмунду Августу. Это дело следованное, розыск по нём был. Вот на гнев государя и сподвиг. А его гнев — посыл смерти…
— Вон оно как… — пробормотал Прокоп. — Что ж, прищемят изменнику в аду хвост. А Грозный-то ведь, властитель Иван Васильевич, всякие дела по Боге делает, христианство исправляет и утверждает, и при нём по всей нашей державе святые церкви цветут, как в старину в Иерусалиме. И как солнцу всех не угреть, так и государю-батюшке на всех не угодить, — согласился мужик и вдруг вскинул на гостя острые глаза: — Сам-то хрещёный будешь? Саин-Булат, качнув головой, проговорил задумчиво: — Не утвердился покамест в вере. Страшусь недостоинством своим оскорбить величие Божие. Прокоп внимательно поглядел в спокойные карие очи. — Ну а что на войне слыхать? — помолчав, переменил он разговор.
— Литовцы свободно злодействуют в наших землях. Сёла в огне, и кровь жителей льётся рекой. Дерзнули мы их крепостцу взять, да не пришлось: на ах да рукою мах врага не одолеешь, — прямиково ответил воевода.
— Что так? Аль пушек не хватает? — Пушек-то хватает, лучше наших не найти: у иной ядра по двадцати пуд. И пищалей, и сабель, и бердышей. И народ русский упрямый, драться лют. Да только в рати безлюдство, служилых не хватает. А многие военачальники в великих изменных делах замешаны, к литовцам подались. — Князь Курбский во всём повинен! Он, змей, первым оставил святое отечество, гробы родительские и государя своего! Бежал к врагу и науськал недругов на Русь! — снова загорячился Прокоп. — Да… никакой спокоины нету! То татары терзали, лили кровь христиан, то теперь Литва. А вся тягость войны ложится на народ. По грехам ли нашим такая жизнь состоялась? — тяжко вздохнул спросливый крестьянин. Все замолчали. Воевода, потупив взгляд, думал, как завтра предстанет перед стражем земли Русской: сия первая его военная неудача должна оскорбить царя. Хозяин, раскрасневшийся от вина и сытости, стал широко зевать. Юшко и вовсе задремал; свесилась безвольно его головушка, на лице забродила счастливая улыбка.