Коммунальная на Социалистической. Марина Стекольникова

— Машенька, времена страшные. Отца пока не тронули, но я за него очень боюсь. Я вот тут принесла… Тайком от него, понимаешь? Он, наивный, думает, что у них рука не поднимется. Какое там, не поднимется. Машенька… Разграбят всё, и его… могут…

— Мамочка, может быть, обойдётся? Большевики — они же за народ, а народ всегда священников уважал. А уж папу-то! Его же прихожане вон как любят!

— Милая моя, девочка моя. Они церкви рушат. Декрет какой-то выдумали. Грузинский приход закрыли. Привёл же господь дожить до такого. Ох… Ты спрячь пока. Это ценность большая. Я вот закрыла-завязала как могла. Вас с мужем и детками они, скорее всего, не тронут. Марк им нужен. Переждём. А там… Как господь даст…

* * *

Квартира всеми окнами смотрела во двор-колодец. На самом деле двор был не из самых маленьких или узких, просто так повелось среди жильцов — называть его колодцем. Двор был пуст, только в подворотне стояли мусорные баки, к которым по вечерам стекалась компания окрестных котов. Любовь мохнатого племени именно к этой помойке объяснялась просто: в доме находился продовольственный магазин, благодаря которому можно было поживиться чем-нибудь вкусным, вроде рыбьих хвостов, а если повезёт, даже слегка подтухшими субпродуктами. Котов периодически гоняла дворничиха Галина, да и то только когда они устраивали свару, нарушая общественный покой. В целом же все относились к ним терпимо, с пониманием, а некоторые пожилые дамы иной раз сами подбрасывали к бакам колбасные обрезки в качестве дополнительного лакомства оголодавшему прайду.

Двор среди прочих себе подобных выделялся двумя особенностями. Во-первых, его границы по-прежнему охраняли чугунные ворота с калиткой, от которых в Ленинграде стали массово избавляться в шестидесятые годы. Калитку, правда, никто уже не запирал на ночь, да и сами ворота давно не закрывались, хотя мужественно пытались сохранять неприступный вид. Во-вторых, в его дальнем конце находилась задняя дверь упомянутого магазина, выходившая на небольшое крыльцо. С этого крыльца каждое утро ровно в семь часов чья-то невидимая рука выбрасывала два ящика. И без того громкий деревянный стук, многократно отражённый от стен, усиливался, прокатывался по узкому пространству, разбивался на мелкую дробь и резко стихал, унося с собой остатки чужих сновидений. Что это было за ритуальное действие, для всех было загадкой.

Коты, ворота и ящики были, казалось, той константой, которая подтверждала стабильность однажды установленного порядка, царившего как во всём доме, так и в каждой квартире. Квартиры преимущественно были коммунальными. А коммунальное проживание влекло за собой… В общем, несть числа коллизиям, возникающим в человеческих сообществах. Этой весной череда странных событий прокатилась по Квартире номер семнадцать, нарушив размеренность существования её обитателей.

* * *

Елизавета Марковна Вольская обычно просыпалась рано. Она любила в предрассветные часы лежать, слушать тишину, размышлять или перебирать гладкие тёплые бусины чёток-воспоминаний. Тишина никогда не бывала абсолютной. Квартиру наполняли звуки. Настоящее уступало место прошлому. Поскрипывали половицы под ногами давно ушедших постояльцев, за стенами раздавались неясные шорохи, невнятный шёпот. Иногда из кухни доносилось тихое позвякивание и мерный стук капающей из неплотно закрытого крана воды. Чаще всего память вызывала из прошлого, а может быть, из подсознания, события давно ушедшей юности.

Вот жизнерадостная студентка филфака Лиза торопится на своё первое свидание, а её младший братец, вредный Серёжка, прячет, как потом выясняется, в этот самый, до сих пор сохранившийся буфет её любимую сумочку. Без этой сумочки ей ну никак нельзя выйти из дома. Она сердится. За неё вступается мама. Побеждённый Серёжка вынимает спрятанное, но сразу не отдаёт. Начинается беготня вокруг стола. Братец хохочет. Лиза всё ещё сердится, но смех так заразителен, что она начинает улыбаться. Серёжка корчит рожи. И вот они хохочут уже втроём. Совершенно невозможно злиться на этого оболтуса. На свидание она опаздывает — ну и что? Тот, кто любит, умеет ждать...

А вот они с Серёжей уже совсем взрослые. Лизе двадцать семь, она начинающий литератор, пишет стихи. Брату двадцать два, он студент, филолог-германист, будущий переводчик. Впервые в жизни без родителей, впервые в жизни на Чёрном море, в Балаклаве. Ослепляющее солнце, сияющие волны — восторг. Тогда... Да, именно тогда она познакомилась... Нет, не так... Встретила свою первую и единственную настоящую любовь. Красавец, а как же иначе, Иван был эпроновцем. Он буквально сразил Лизу мужественной внешностью и покорил морской романтикой. Он был так не похож на её сокурсников, да и на всё её окружение... Нет, нет, нет... Эти мысли под запретом. Вольская всю жизнь изживала их, старалась стереть, забыть всё, что было связано с этим человеком. Это ей почти удалось. Она годами не вспоминала то лето, но иногда, вот так, как сегодня, оно вдруг всплывало, и становилось горько, невыносимо... Нет...

Память — странное созданье,

То поманит, то обманет,

То напомнит о потерях,

В пустоту заставит верить...

Елизавета Марковна, последняя из рода Вольских и самая старшая из жильцов коммунальной Квартиры номер семнадцать, была профессиональным поэтом. Стихи она писала, сколько себя помнила. Свой первый и, как она кокетливо утверждала в одном из многочисленных интервью, единственный шедевр она создала в пятилетнем возрасте. В семье маленькой Лизы были приняты интеллектуальные игры, одной из которых считалось «рифмование», сопровождавшееся, как правило, шутками, смехом, а то и откровенным баловством. Кто-нибудь начинал: «Я вышел в поле за ромашками…», а кто-нибудь, как правило, из детей, желая отличиться в качестве заправского юмориста, радостно подхватывал: «Там кувырнулся вверх тормашками…» Весёлое было время — детство. По воспоминаниям, Лизе очень хотелось написать что-нибудь «красивое». И однажды она выдала несколько строчек, приведших в восторг её родителей, тут же записавших для потомков нетленные вирши:

Сплелись деревья в тишине,

Погас последний луч,

Последний свет в чужом окне,

В зеркальной глади луж…

Поэзия была её сутью и хлебом, принесла ей известность и членство в Союзе писателей. Однажды Елизавета Марковна даже получила государственную премию за цикл, посвящённый Великой Отечественной войне. Но… В жизни всегда присутствует какое-нибудь «но», как правило, со знаком минус. В юности Лиза, помимо способности незаурядно мыслить, обладала весьма привлекательной внешностью и мощным темпераментом. Чтобы успешно творить, ей требовалось постоянно находиться в состоянии влюблённости, что она и осуществляла, плавно перемещаясь из романа в роман без особого ущерба для нервной системы. С возрастом её красота не меркла, а лишь видоизменялась. Поклонники и поэтические сборники ритмично чередовались многие годы. В результате пресловутое «но» вполне закономерно проявилось для Лизы-Елизаветы в том, что, состоявшись на профессиональном поприще, она лишила себя семейного счастья. Постарев, она не утратила живости ума и как-то незаметно смирилась с одиночеством. Творческое волнение сменилось философским спокойствием. Она пристрастилась слушать тишину, которая когда-то определила её будущее, сделав из неё поэта.

Елизавета Марковна лежала, погрузившись в свои мысли и подспудно ожидая ежеутреннего деревянного стука, как сигнала о том, что можно встать и заняться рутинными пенсионерскими делами, другими словами, прожить ещё один день, похожий на все остальные. Стихи, как свои, так и чужие, её больше не волновали. Никому не дано точно знать, «что день грядущий нам готовит»…

* * *

В соседней комнате, самой маленькой и расположенной ближе всех к входной двери, досматривало сны семейство Митиных, состоявшее из четырёх человек. Никого из них стук ящиков никогда не тревожил. Они полагались на будильник и «Пионерскую зорьку». То есть взрослых поднимал будильник, а под «Пионерскую зорьку» были вынуждены выбираться из постелей, умываться холодной водой, завтракать кашей, чаще всего манной, двое заспанных отпрысков. Как же они ненавидели доносившееся из радиоприёмника в семь сорок утра: «Татата-ТАМ-та-ТАМ! — и дальше противным звонким голоском активиста-отличника: — Здравствуйте, ребята! Слушайте…» Бр-р-р! Но что же делать, на работу идти надо, в школу идти обязательно надо.

Митины когда-то въехали на свои весьма скромные десять метров, как они думали, ненадолго. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Они стояли в очереди на отдельную квартиру. Стояли и стояли. А дети росли. Места на всех катастрофически не хватало. Митины скрипели зубами и терпели, понимая, что вариантов нет. Вернее, вариантов было два, равных по степени безнадёжности: дожидаться своей очереди либо копить деньги на кооперативную квартиру. Правда, был ещё третий, но совсем уж фантастический — довести количество потомков до десяти, получить медаль «Мать-героиня» и первоочередное право на улучшение жилищных условий. Но быстро такие дела не делаются, так что шансы во всех трёх случаях были равны.

Как правило, первым из квартиры выбегал отец семейства Ростислав Петрович. Стройный привлекательный брюнет с благородной посадкой головы, правильными чертами лица, он с юных лет нравился прекрасной половине человечества, правда, преимущественно старшего возраста, и вызывал антипатию у изрядной доли ровесников мужского пола, которые звериным нюхом чуяли в нём конкурента. И были не правы. В основном спокойный, рассудительный Ростислав был однолюбом, а все его устремления были связаны с работой. Красивых женщин он, конечно, замечал, компании их не чурался, но не проявлял к ним никакого гендерного интереса. К его недостаткам относилась несобранность, из-за которой над Митиным-старшим тяготел рок всех опаздывающих. В какое бы время он ни вставал, ему никак не удавалось оказаться на рабочем месте до звонка. Даже если он выходил из дома заранее, что-нибудь обязательно случалось по дороге, например ломался троллейбус. Если по дороге ничего не случалось, то уже у дверей родного НИИ Ростислав вспоминал об оставленных дома необходимых именно сегодня бумагах, возвращался и… В НИИ подобное поведение не одобрялось, бедный инженер был вынужден писать объяснительные записки, отчего затем страдать морально и материально.

Вслед за отцом в школу отправлялись близнецы, тринадцатилетние Володя и Лара, похожие друг на друга и на родителей как зеркальные отражения. Выходили они через чёрный ход и, пересекая двор, оборачивались, чтобы помахать руками матери, наблюдавшей за ними из кухонного окна. Детьми они были воспитанными, но, что называется, себе на уме. Подчиняясь родительской воле, они при всяком удобном случае стремились поступать в соответствии с собственным пониманием момента и собственными желаниями. Словом, внешне «чистые ангелы», характеры они имели своевольные, но при желании могли быть и покладистыми. Фантазии им было не занимать, поэтому отцу и матери приходилось посещать школу с завидной регулярностью, чтобы в очередной раз выслушивать стенания классного руководителя по поводу «антиобщественного поведения не в меру активных подростков». Учились «активные подростки» отлично, уже два года посещали кружок любителей физики и даже занимались кое-какой пионерской деятельностью, поэтому многое им всё-таки прощалось.

Их мать, Нинель Виленовна, натуральная блондинка с миловидным лицом, была воспитателем в детском саду, работала сменами и два-три раза в неделю могла себе позволить никуда не торопиться, а, выпроводив любимых домочадцев, в своё удовольствие пить кофе и неспешно приводить себя в порядок. Замечательным именем она была обязана бабушке по отцовской линии, убеждённой коммунистке и бывшему секретарю партийной организации. Бабушка, руководитель по призванию, с лёгкостью могла увлечь за собой коллектив человек в двести, что уж говорить о родственниках. Назвать сына Виленом было её единоличным решением, обжалованию не подлежавшим. Немного сложнее дело обстояло с желанием дать внучке имя Нинель, поскольку строптивая невестка никак не соглашалась иметь в своей семье двух Лениных. Но победила свекровь, и в светлое будущее отправилась девочка, которую в школе охочие до прозвищ одноклассники метко окрестили вождём в квадрате. Надо отдать должное Нинели, её можно было бы назвать и вождём в кубе, так как в наследство от бабушки она получила не только оригинальное имечко, но и твёрдый характер лидера.

Под утро сон молодого организма наиболее крепок и сладок. Митины, сами того не сознавая, наслаждались минутами безмолвия и покоя, предшествующими наступлению нового беспокойного дня.

* * *

Третья комната принадлежала пожилой паре физиков, нашедших друг друга сорок лет назад на первом курсе Политехнического института, где им посчастливилось слушать лекции самого Абрама Иоффе. Он был теоретиком, постоянно писавшим научные статьи, она — практиком, подкреплявшим выкладки мужа экспериментально. Этот замечательный тандем, который друзья именовали исключительно по фамилии Шуриками, как-то незаметно, между делом удвоился. Увлечённость работой ни в коей мере не помешала Михаилу Семёновичу и Светлане Ивановне Шурикам обзавестись сыном Николаем, вырастить его, выучить и женить. Сын пошёл по стопам родителей во всех отношениях. Он тоже закончил Политех, тоже встретил будущую жену на первом курсе и стал физиком-теоретиком, которого во всём поддерживала супруга Наталья, физик-практик. Правда, дети, получив дипломы, отправились по распределению в Мурманск, где в результате и остались, похоже, навсегда. Дело в том, что мало кто из уехавших на Север возвращался в родные края. Люди быстро привыкали к достойным финансовым вливаниям, именовавшимся «северными». Поначалу им казалось, что можно несколько лет поработать, накопить денег и перебраться в места, более комфортные для жизни. Но за несколькими годами следовало ещё несколько, потом ещё. Северяне-неофиты покупали кооперативные квартиры, владели «Жигулями» последних моделей, а то и личными «Волгами», проводили отпуска, как правило, где-нибудь на юге. Лишиться достигнутого благополучия им казалось уже невозможным. Словом, они попадали в замкнутый круг. В такой круг попали и младшие Шурики, раз в год навещавшие родителей и раз в год принимавшие их у себя. Иногда, когда совпадали отпуска, семья в полном составе улетала куда-нибудь на Чёрное или Азовское море.

В настоящий момент Шурики как раз гостили у детей, поэтому третья комната в коммунальной Квартире пустовала.

* * *

Зато в четвёртой комнате заливисто храпели трое: отец, мать и дочь Пичужкины. Вернее, храпели только двое старших, а третья, младшая, слегка посапывала. Сон их был глубок и крепок. Их не волновали ни ящики, ни будильники. Родители по многолетней привычке дружно просыпались в шесть часов утра под звуки гимна из радиоприёмника, а дочери разрешалось поспать ещё пятнадцать минут, которых хватало на то, чтобы взрослые представители семейства оделись и умылись.

Лев Эдуардович Пичужкин, в прошлом кадровый офицер, начинавший свою карьеру в одном из гарнизонов далёкого Казахстана, закончил её в одном из ленинградских военных представительств. Став военным пенсионером в сорок два года, он не растерялся и вступил в новую жизнь бухгалтером небольшого стола заказов, что очень помогало его семье регулярно наполнять холодильник деликатесами. В полном соответствии с именем Лев Эдуардович имел сильный взрывной характер, но в то же время был незлобив и отходчив. О его внешних данных позаботилась фамилия. Небольшого роста, несколько субтильного телосложения, но физически крепкий, он относился к той категории мужчин, кого называют «сушёный Геракл». Лысеющий блондин, Пичужкин совершал ошибку всех, кто рано расстаётся с волосами, — зачёсывал прядки на лысину, стараясь скрыть свой «ужасный недостаток». Это вызывало снисходительные улыбки окружающих. Лев всё понимал, страдал, но поделать с собой ничего не мог. В глазах друзей и сослуживцев отсутствие у Лёвы густой шевелюры и наличие не особенно выразительного лица с успехом компенсировались неординарными умственными способностями и широтой души. Новоявленный бухгалтер до самозабвения любил три вещи: жену, дочь и кулинарию. Драгоценную Раечку он готов был носить на руках, девятилетнюю Сильвочку всячески баловал, а за разделочной доской забывал обо всём на свете. Почему он не стал поваром, одному богу известно. На коммунальной кухне он создавал кулинарные шедевры, от запаха которых у всех соседей с удвоенной силой начинал вырабатываться желудочный сок. Нежадный, хлебосольный Лев Эдуардович если уж готовил, то на Маланьину свадьбу. Съесть все блюда втроём было просто невозможно. Поэтому при появлении первых же лёгких ароматов, разносившихся по квартире, все, кто в этот момент находился дома, как коты к валерьянке, стекались в кухню в ожидании пиршества. И каждый получал от повара-кудесника лакомый кусочек. Однако творил этот виртуоз нечасто, только по вдохновению, обязательно что-нибудь особенное по собственному рецепту. Ежедневную рутинную работу выполняла всё-таки его жена с более приземлёнными представлениями о вкусе и пользе завтраков-обедов-ужинов.

В отличие от мужа Раиса Лаврентьевна была статной, высокой, с копной густых чёрных волос, грозной на вид, но совершенно беззащитной перед своим Лёвушкой, властной рукой направлявшим их семейную лодку к счастливым берегам. Володя и Лара наградили её прозвищем «гренадёрша», что было образно, но далеко от истины. Любившим поумничать деткам просто казалось, что гораздо удобнее использовать это слово, чем ломать язык о трудно произносимое имя-отчество, над которым порой подшучивал даже сам Лев Эдуардович. «Раечка, — говорил он, ласково глядя на жену снизу вверх, — Раиса Лаврентьевна — это не имя. Это скороговорка. Как “корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали”, — он буквально смаковал каждую букву. — Надо предложить, чтобы в детских садах на нём дикцию тренировали».

Раиса была одновременно советской офицерской женой и немного чеховской душечкой. Она стойко переживала «чемоданную жизнь», умела ловко организовать достойные бытовые условия на пустом месте, сопереживала мужу и поддерживала его во всех начинаниях. Пичужкины появились в Квартире намного позже других соседей, но благодаря Раисе быстро освоились в новом окружении. Когда-то она, как и Нинель Виленовна, была воспитателем в детском саду, но постоянные перемещения из конца в конец Советского Союза и появление собственной дочери в итоге превратили её в домохозяйку. Она не страдала, а честно старалась «обеспечивать тыл» ненаглядному Лёвушке и счастливое детство обожаемой Сильвушке. Имя своё девочка получила как знак непреходящей любви Раисы к музыке Имре Кальмана. Лев Эдуардович, серьёзно относившийся к жизненно важным решениям, не поленился поинтересоваться историей имени Сильва, удовлетворился его значением «лесная» и дал своё согласие.

Сильва росла смышлёным ребёнком, рано начала самостоятельно читать, проявляла не только свойственное большинству детей любопытство, но и вполне осознанную любознательность. Больше всего её интересовали «всякие опыты», фокусы и научная фантастика. Порой своими знаниями и рассудительностью она превосходила «квартирных приятелей», которые были старше неё на четыре года. Володе с Ларой и в голову не приходило чураться «этой малявки». Она благодушно откликалась на прозвище и на равных участвовала во всех затеях и проделках соседской парочки.

Заливистый храп заглушал в комнате любые звуки, однако за её пределы не проникал благодаря отличной звукоизоляции столетних стен.

* * *

Пока обитатели коммунальной Квартиры кто спал, кто слушал тишину, в общей комнатке при кухне, где хранилось всё что угодно, от цинковых корыт до велосипедов, раздавалось тихое постукивание и шуршание, как будто за обоями кто-то пересыпал горох.

* * *

В это утро в размеренной жизни Квартиры произошёл сбой. Незначительные странности были замечены не всеми и не сразу. Началось с того, что в комнате Пичужкиных не заработало радио. Лев Эдуардович в шесть часов по привычке открыл глаза, но, не услышав энергичных звуков гимна, решил, что ещё рано, повернулся на другой бок и снова захрапел. В это же время, за час до будильника и полтора часа до «Пионерской зорьки», отчего-то проснулись близнецы Митины. А грезившая наяву в своей постели Елизавета Марковна скорее почувствовала, чем услышала, крадущиеся шаги в коридоре. Она удивилась, кто бы это мог быть в такую рань. Даже Пичужкины ещё не поднялись и не собрались, скрипя половицами, у единственного в квартире крана с холодной водой.

Кран был в прямом смысле единственным. Других источников воды никогда не существовало. Для вечерних омовений её кипятили в чайниках и кастрюлях и разносили по комнатам вместе с тазиками и ковшиками. Когда-то Шурики предлагали поставить хотя бы водогрей, но денег на него так и не собрали, поэтому вместо полезного прибора над раковиной висел график дежурств, а раз в месяц появлялась таблица коммунальных платежей. За достоверность информации отвечала Елизавета Марковна как ответственный квартиросъёмщик. Обратив внимание на звуки, донёсшиеся из коридора, она по какой-то, даже ей неведомой, ассоциации вспомнила о том, что пора вывешивать показания электросчётчика. Возможно, на мысли об электричестве её навела догадка: тот, кто крался по квартире, делал это в темноте. Она приподнялась было посмотреть, кто это бродит в неурочное время, но так и не встала. «Какая мне разница? Пусть. Может, человеку в туалет приспичило», — подумала она.

Ровно в семь, как положено, со двора донёсся стук.

— Один, — сосчитала Елизавета Марковна и прислушалась. — Интересно. Где же второй?

Она подождала, потом выбралась из-под одеяла и подошла к окну. В апреле в этот час было уже достаточно светло, и магазинное крыльцо хорошо просматривалось. Действительно, на асфальте лежал один ящик.

— Интересно, — повторила про себя поэтесса, — теперь всегда так будет? — Тут её мысль перетекла в другую область и обрела философскую окраску. — И начнётся новая жизнь… Один ящик будет производить меньше шума. Тот, кого будил двойной стук, будет спать дольше, опоздает на работу, не выполнит вовремя что-нибудь важное, и сложится новая цепь событий… Порою из-за ерунды такой смеётся рок над человеческой судьбой… — невольно срифмовав, она улыбнулась. — И так, смеясь, истории меняет ход… Хорошо. Не истории в глобальном понимании, хотя и такой тоже, а небольшой, локальной… В очередной раз гуси спасут Рим… Ладно, умная Эльза… Теоретик доморощенный… — она вздохнула, надела халат и, не услышав плеска воды из кухни, решила, что можно идти умываться, никого не тревожа.

Вольская, воспитанная ещё в дореволюционную эпоху, была предельно деликатна. Каждое утро она, чтобы никому не мешать, терпеливо дожидалась, пока весь трудовой люд закончит необходимые процедуры, и только тогда появлялась в кухне — сначала в халате, буквально на пару минут, для умывания, затем уже полностью одетая — для приготовления завтрака. Она небезосновательно считала, что халат существует только для того, чтобы можно было выйти ночью и утром, и то ненадолго, в места общего пользования. Днём она всегда носила сарафаны и блузки, которых в её гардеробе насчитывалось десятка полтора, иногда прикалывая под воротничком какое-нибудь неброское украшение. Тапки тоже были у неё не в чести. Вместо них Елизавета Марковна предпочитала носить домашние туфли на низеньком каблучке.

Выйдя в коридор, пожилая женщина немного постояла, привыкая к темноте. Бра, висевшее напротив её двери, она не включала из той же деликатности. Чтобы не будить спящих. Тьма не была кромешной, в коридор и даже в прихожую проникал слабый свет из кухонного окна. На него и пошла Елизавета Марковна. Дойдя до кухни, она повернула выключатель. Лампочка не загорелась. Она повертела рычажок туда-сюда. Безрезультатно. «Ну вот, перегорела, — с досадой подумала она. — Самой не справиться. Придётся ждать, когда мужчины встанут». Умываться в сумраке не хотелось, но и ждать неизвестно сколько тоже. Победила привычка. В неверном свете из окна она всё же совершила утренний туалет и уже собралась вернуться к себе, как вдруг услышала странные звуки, доносившиеся из общей комнаты. Елизавета Марковна открыла дверь и заглянула внутрь. Никого. Тихо. Она закрыла дверь. Звуки появились снова. Елизавета Марковна повторила свои действия. Результат оказался тот же. Ничего не выяснив, она пожала плечами и удалилась, думая о том, чем ей лучше позавтракать: яйцом всмятку или бутербродом с докторской колбасой. Колбаса была уже не та, что в годы её молодости, но сила привычки…

Не успела она дойти и до середины коридора, как вдруг за её спиной сама по себе зажглась лампочка. «Что же это такое? — вздохнула Елизавета Марковна. — Непорядок». Она ещё раз вздохнула, вернулась в кухню и попыталась выключить свет. Долгие годы коммунального проживания приучили её к экономии. Лампочка глумливо мигнула, но не погасла. Вольская ещё раз повернула выключатель. Ничего. Она постояла, то поднося руку к заветному рычажку, то убирая, наконец прекратила свою пантомиму, решив оставить всё как есть до пробуждения соседей. В тот момент, когда она снова вышла в коридор, откуда-то сбоку до её слуха донеслись странные, какие-то свистящие не то слова, не то просто звуки: «Зы-ыка — зыканска-а…» «Почудилось, — решила поэтесса. — Воображение разыгралось. Так, глядишь, снова стихи писать начну. Про лунный блеск и тишину». Она улыбнулась и направилась в комнату, больше не реагируя ни на какие непонятные явления. Как только за ней закрылась дверь, свет в кухне погас, и в коридоре вновь прошуршали шаги, словно кто-то на цыпочках быстро перебирал ногами. Одновременно что-то скрипнуло, и заверещал будильник в первой комнате. По Квартире прокатилась волна обычных утренних шумов, производимых по большей части семейством Митиных.

* * *

Топот близнецов по коридору разбудил Пичужкиных, проспавших, к своему ужасу, лишних два часа. Нарушение режима, пропуск очереди к умывальнику, необходимость сначала ждать вожделенную влагу, а затем завтракать второпях, что явилось уже полным безобразием, вызвало бурю негодования вспыльчивого Льва Эдуардовича. Всю силу своих эмоций он обрушил на ни в чём не повинную Раису Лаврентьевну. Ссоры в их семье случались редко, зато бывали громоподобны и сопровождались мощными выбросами накопленной негативной энергии. Сначала, как правило, распалялся Лев. Когда он уже бывал готов утихнуть, в ответ на его нападки громы и молнии начинала метать Раиса. Ничуть не боявшаяся этих сцен Сильва привычно пережидала их где-нибудь в сторонке. В свои девять лет она давно усвоила, что «милые бранятся — только тешатся», и не переживала по пустякам.

Этим утром те, кто сновал между кухней, где готовился завтрак, и комнатой, где этот завтрак уничтожался, имели удовольствие слышать следующее:

— Позор! — орал Пичужкин. — Забыть о времени! Не услышать радио!

Кто и что ему ответил, соседям разобрать не удалось.

— Кто?! Кто его выключил?! Я вас спрашиваю! Останетесь без ужина! Здоровее будете! Марш одеваться! Опоздание — позор! Чтоб из школы сразу домой! А ты — никуда!

Что кричать, большого значения не имело. Цель словоизвержения просматривалась довольно отчётливо — выплеснуть досаду, в первую очередь на самого себя. Но нельзя же так сразу признаться, что и сам виноват. Поэтому Лев словесно крушил родственниц. При этом он, невеликий ростом, поднимался на цыпочки, притопывал ножкой и воздевал руки к небесам. Побушевав в том же духе ещё минут пять, он выдохся, плюхнулся в кресло и начал вытирать взмокший лоб большим клетчатым платком.

Вторую часть Марлезонского балета с чувством исполнила Пичужкина-старшая. Поскольку во время выступления мужа она, поджав губы, сидела за столом над опустевшей к этому моменту чашкой, то и монолог свой начала сидя:

— Если бы кто-то, — звучание её голоса походило на присвист закипающей в чайнике воды, — вчера не устраивал путаниц… Если бы побольше интересовался… интересовался... знал, что где стоит... — постепенно голос окреп, а его хозяйка начала медленно подниматься из-за стола. — На себя посмотри! — Сделав резкое движение, она мощной грудью смахнула со стола чашку, даже не обратив на это внимания. — Сам храпел, как я не знаю кто! Других винишь, а сам!!!

Она наконец вытянулась во весь рост и сделала шаг в сторону мужа, вжавшегося в спасительное кресло. Раиса в гневе была страшна, как ураган «Катрина». Продолжая выплёскивать обвинения, имевшие не больше смысла, чем недавние выкрики её Пичужкина, она нависла над несчастным, обожаемым Лёвушкой и… вдруг утратив весь свой пыл, тяжело опустилась на диван.

Всё время этого мини-спектакля Сильва сидела в углу того же дивана и разглядывала родителей с подозрительно безмятежным выражением лица.

* * *

Когда страсти и хлопоты улеглись, когда все, кому было нужно, отправились на работу и учёбу, а в квартире остались только две женщины, на короткое время в воздухе повеяло покоем. Покончившая с нехитрым завтраком Елизавета Марковна составила на поднос грязную посуду и, осторожно неся его обеими руками, направилась в кухню. Войдя туда, она застала не совсем понятную сцену. Между окном и дверью чёрного хода стояла, склонившись над мусорным ведром, Раиса. Она сосредоточенно рассматривала что-то, уперев руки в бока.

— Раиса Лаврентьевна, что-то случилось? — поинтересовалась Вольская. — Сегодня очередь Митиных выносить мусор. Вы что-то потеряли?

Вместо ответа Раиса немного покачалась над ведром, подумала, посмотрела куда-то за окно, где виднелся кусочек синего неба, отступила на шаг, потом вернулась и решительно запустила руку в ведро. Елизавета Марковна, понаблюдав за этим танцем, пожала плечами и наконец поставила поднос на свой стол. Пока соседка копалась в помоях, она успела набрать воды в чайник, отправить его на плиту и достать тазик для мытья посуды. Когда она взялась за чашку, чтобы положить её в тазик, Раиса вдруг выпрямилась, издав резкое торжествующее «Ага!». Елизавета Марковна, вздрогнув от неожиданности, выронила чашку, и та, отскочив от стола, со звоном стукнулась об пол и разбилась. Пичужкина, не замечая произведённого эффекта, проскочила мимо соседки в сторону своей комнаты. При этом она энергично потрясала чем-то, зажатым в правой руке.

Воспитание не позволило Елизавете Марковне прокомментировать ситуацию вслух должным образом. Всё, что она подумала на хорошем русском языке, она оставила при себе. В который раз за это утро вздохнув, она молча собрала осколки; выбрасывая их, тоже заглянула в ведро; ничего особенного не увидела и стала ждать развития событий.

Вернувшись в кухню, Раиса со словами «Вот! Полюбуйтесь!» сунула в руки Елизаветы Марковны радиоприёмник. Та повертела приёмник и вопросительно посмотрела на свою визави.

— И вот! — Раиса потрясла зажатым в руке проводом.

— Раиса Лаврентьевна, извините, но я ничего не понимаю, — растерянно произнесла Вольская.

— А что тут понимать? Проспали сегодня. Радио не заработало. А как оно заработает, я Вас спрашиваю, если вот!

— Да что же вот? Вижу. Приёмник. — Она вернула обсуждаемый предмет хозяйке.

— Да радиопровод с вилкой кто-то отрезал! Приёмник новый, трёхпрограммный! Второй провод, электрический, — вот он, а радиопровод отрезан! Мы не заметили. Розетку-то Лёва около пола установил. Была б на старом месте, как у всех, то увидели бы, что вилки нет. А так висит провод и висит! Ночью передач нет. Ручку повернули и уснули.

— Интересно. И зачем бы это?

— Не знаю зачем, Елизавета Марковна! Враги… А главное, не потрудились выбросить куда подальше. В ведро наше сунули. На дно. А мусора немного, вот вилка и торчала, а я увидела. Ну, сопоставила, сравнила. Радио сняла, а там обрывок. Вернее, обрезок. Вот и проспали, вот и скандал… А может, это Лёвушка?.. Да нет, вряд ли… Ну, я им устрою! Допрос с пристрастием, — кому «им», она не уточнила.

Во время этого монолога Елизавета Марковна думала о загадках сегодняшнего утра. Она подошла к выключателю и повернула его. Свет зажёгся. Она снова повернула выключатель. Свет погас.

— Елизавета Марковна! А что это Вы делаете? — удивилась Раиса.

— Да знаете ли, Раиса Лаврентьевна, — из всех соседей Вольская единственная произносила это имя без запинки, чётко выговаривая все буквы, — в семь часов я, как всегда, пошла умываться. Света не было. Я подумала, что перегорела лампочка. А потом он вдруг появился… Вот я и проверила сейчас, есть ли свет… — она явно недоговаривала. Если рассказать Пичужкиной, что она ещё и звуки слышала, та решит, что Елизавета на старости лет в маразм впала. Лучше не говорить.

— А-а, понятно, — не очень уверенно протянула Раиса, добавила «ну-ну» и решила не вдаваться в подробности — своих забот хватит. Ещё раз произнеся «ну-ну», она удалилась в комнату, торжественно неся перед собой материальную причину утреннего скандала.

* * *

После ухода Раисы Елизавета Марковна провела ещё несколько экспериментов с выключателем, но, так ничего и не выяснив, тоже покинула кухню. Если бы соседкам пришло в голову ещё немного покопаться в мусорном ведре, одна из утренних загадок, вероятно, нашла бы своё разрешение. А может быть, и нет. В общей комнатке что-то шуршало.

* * *

Около полудня Раиса отправилась по своим делам, намереваясь улучшить себе настроение с помощью покупок и бытовых услуг, а Вольская, следуя самой себе установленному распорядку, собралась на прогулку. В ту минуту, когда она подошла к входной двери, раздался звонок. Это означало, что либо кто-то пришёл в гости к Митиным, либо за дверью находится чужой. Количество звонков соответствовало расположению комнат в квартире: по мере удаления от парадного входа и приближения к чёрному оно увеличивалось. Гостям Елизаветы Марковны полагалось нажимать на кнопку дважды, посетителям Шуриков — трижды, а Пичужкиных — четырежды. В отсутствие Митиных на один звонок откликался обычно тот, кто находился ближе к двери. В настоящий момент это была Вольская. Знай Елизавета Марковна, какие неудобства ожидали её в самое ближайшее время, ни за что не стала бы открывать дверь, а тихо удалилась бы через чёрный ход.

Не спрашивая, кто там, она открыла. На площадке находились двое: невысокий худощавый молодой человек с близко посаженными бегающими глазками и дородная тетёха, как отметила поэтесса, «с головой в кудельках». На полу рядом с ними стоял большой, по виду увесистый допотопный чемодан и неопределённой конфигурации тоже большая холщовая котомка. Тетёха молча уставилась круглыми глазами на Елизавету Марковну, а молодой человек не очень уверенно произнёс:

— Здравствуйте, я Шурик. А это… моя тёща.

— Здравствуйте, — ответила Елизавета Марковна. — Вы в каком смысле, простите, Шурик? Вы к кому?

— Шурик он. Мы к Шурикам. Племянник он ихний. С-под Мурманска мы приехавши.

Немного удивившись, откуда у Шуриков «в-под» Мурманском могли взяться племянники, о которых раньше никто даже не упоминал, Вольская вежливо предложила парочке пройти в квартиру. Когда те переступили порог, она попыталась объяснить, что соседи в отъезде и вернутся ещё не скоро.

— А шо ж нам таперче делать-то? У нас тут, акромя Шуриков, никого. В гостиницу-та, поди, не устроисси… — опечалилась тётка.

— Понимаете, я вас в комнату к соседям впустить всё равно не могу. И права не имею, и ключа у меня нет… Но если вам совсем некуда пойти… А вы надолго приехали?

— Ну, собирались четыре дня прожить… Билеты-то купили обратные… Но раз такое дело, мы их поменяем. Как-нибудь да уедем… — ответил молодой человек.

— Вы можете вещи пока у меня оставить… Да, оставляйте. Идите за билетами. Не волнуйтесь, никто их не возьмёт. Билеты попробуйте поменять на вокзале. Сейчас вместе выйдем, я покажу, как лучше до метро дойти.

Где-то в глубине души Елизавета Марковна сомневалась в правдивости странных гостей и в правильности своего решения. Её смущала какая-то неправильность в их речи, какое-то несоответствие, но Вольская привыкла доверять окружающим. Может быть, это было глупо, однако, несмотря на долгую жизнь и неплохое знание людской натуры, она оставалась человеком открытым, несколько наивным, готовым помогать, не задавая лишних вопросов. Однажды, так же открыв дверь на звонок, она впустила к себе юношу, которому не хватало денег расплатиться с таксистом. Взрослая, вроде бы умная женщина умудрилась достать при нём и разложить на столе только что полученные за облигации пятьсот рублей. Парень, сначала просивший три рубля, увидев такое богатство, взял пять, пообещав вернуть их к вечеру. Конечно, ни к этому вечеру, ни к следующему и вообще никогда он больше не появился. Елизавета Марковна со смехом рассказывала соседям:

— Хорошо, что парень честный оказался. Меня ведь и по голове тюкать не надо было бы. Просто взял бы все деньги и был таков. А он только пятью рублями ограничился. Правда, наверное, решил, что старуха богатая, вот и не вернул…

Соседи только головами покачали.

В другой раз она, не спросив документов, впустила в квартиру, провела в кухню и напоила чаем приехавшего из Душанбе дядю Ростислава Петровича, поверив ему на слово, чем завоевала уважение названного дяди, который одарил её полной признательности восторженной речью о ленинградском гостеприимстве. Родственник Митина оказался подлинным, и Елизавета Марковна ещё несколько лет получала от него приветы — устные и продуктовые.

Выпроводив посетителей из квартиры и направив в нужную сторону, Елизавета Марковна наконец приступила к своей прогулке.

* * *

— Марк, посмотри, пожалуйста. Мама принесла…

— Что там, Машенька?

— Марк, она боится. Боится за папу. Она хочет сохранить это. Мама думает, что к нам не придут, как она сказала, «с экспроприацией». Ты уже виделся с тем рабочим? Как его фамилия?

— Он, Машенька, уже не рабочий. Он теперь большой человек. Я схожу к нему, хотя видит бог, как мне этого не хочется…

— Детям пока ничего говорить не будем. Спрячем, а когда всё наладится, папа сам это заберёт. Я уверена, что всё обойдётся. Ну не могут же они… Ведь народ…

— Мы для них, дорогая, не народ… Но мы с тобой им будем нужны. Врачи всегда нужны… Большевики тоже болеют…

* * *

Вольская совершала ежедневный моцион, получая удовольствие от тёплого, уже почти летнего солнца. Размеренная ходьба по любимым улицам способствовала приведению в порядок её внутреннего мира. Путь свой она мысленно делила на отрезки, и на каждом из них её воображение рисовало свои картины. Скромный бульвар на улице Правды, навсегда оставшейся для неё Кабинетской, оно превращало в Les Champs-Elysées, где ей довелось побывать в далёком досоветском детстве. На Владимирском проспекте, глядя на Театр имени Ленсовета, она вспоминала о Владимирском игорном доме. Перед ней появлялись тени некогда живших неподалёку Достоевского и Некрасова. Переходя родную Ивановскую-Социалистическую, каждое лето утопавшую в тополином пуху, она вновь становилась юной кокеткой. Однажды кокетка умудрилась на этом перекрёстке споткнуться и на радость зевакам шлёпнуться на чугунную тумбу, зачем-то установленную на краю тротуара. Тумба была с трещиной, и все, кто был в курсе происшествия, потом беззлобно подтрунивали над Лизой: чугунная голова оказалась крепче чугунной тумбы. «Это Серёжа придумал про чугунную голову, — вспомнила Елизавета. — Тумба до сих пор стоит. Целая. А Серёжи скоро тридцать лет, как нет». Она вздохнула. Мысли о брате, которого она с годами вспоминала всё чаще, настроили её на элегический лад.

Окинув взглядом перекрёсток с тумбой, Вольская продолжила свою размеренную ходьбу в сторону Звенигородской улицы. Так она могла гулять по несколько часов, ничуть не уставая. Когда-то ей нравилось в такт шагам творить свои произведения, теперь же её мысли в основном текли в более прозаическом русле. В данный момент она пыталась понять, в самом ли деле звучали дикие слова, долетевшие до её слуха сегодня утром, или это было игрой воображения. «Что это такое? Слов таких не существует. Придумать их я не могла. Но что-то было в них знакомое… — думала Вольская. — А может, не слова мне знакомы? Было что-то в интонациях? Да нет, шипение какое-то и всё… Или голос? Приглушённый, странный, но был какой-то отзвук…» Пройдя по одному из своих обычных кругов: Социалистическая, Правды, Звенигородская, Загородный, она в задумчивости дошла до пяти углов, зачем-то перешла на другую сторону, где и очнулась от своих размышлений. Так и не придя ни к какому выводу, она собралась повернуть обратно, в сторону дома. У пяти углов её взгляд зацепился за что-то, что не сразу дошло до сознания Елизаветы Марковны, сосредоточившейся на дороге. Когда она миновала перекрёсток и оглянулась, ничего необычного поблизости не оказалось. Она замедлила шаг, через некоторое время снова осмотрелась и вдруг заметила близнецов Митиных и Сильву, которые приближались почему-то вместе и почему-то с противоположной от школы стороны. Дети быстро прошли мимо Вольской, не обратив на неё внимания, мимо своего подъезда, свернули за угол и скрылись, вероятно, в родной подворотне. Тут Елизавета Марковна наконец сообразила, что же смутило её несколько минут назад: Сильва, которой полагалось быть на занятиях во Дворце пионеров, изучала нечто в витрине магазина с совсем недетскими товарами. Близнецов в тот момент поблизости не просматривалось.

Елизавета Марковна не успела обдумать увиденное: к дому подходили её новые знакомые. В руках у Шурика был объёмистый свёрток. «Ну вот. Надо отдать людям их вещи, — подумала она. — А я ведь даже не спросила, как их зовут. Шурик — это фамилия. А имена?» Вслух она сказала:

— Я вижу, вы успели и в магазине побывать. Удалось вам поменять билеты?

— А? Да-а. Тока нонче не было билетов-та, — протянула тёща Шурика.

— Простите?

— Не было нонче-та, — повторила тетёха и уточнила: — Завтра.

— Простите, но я не поняла, вы купили билеты или нет?

Тут в разговор пришлось вступить Шурику:

— Не было билетов. Сказали, может, завтра будут.

— Да что же мы на улице стоим? Пойдёмте в квартиру. Там обсудим, что делать, — решила Елизавета Марковна и, открывая дверь, добавила: — А как вас зовут? Мы так и не представились друг другу. Я Елизавета Марковна Вольская.

Незваные гости пробурчали в ответ что-то невнятное. Вольская остановилась на лестничной площадке и вопросительно посмотрела на них.

— Андрей Петрович Шурик, можно просто Андрей, — пришлось повторить молодому человеку. — А это тёща моя, Наталья Степанна… Иванова.

— Очень приятно, — констатировала Вольская и открыла дверь в квартиру.

В ноздри ударил умопомрачительный сладкий запах свежеиспечённых булочек. Поэтесса прикрыла глаза, и перед ней из воздуха возникло золотистое, припудренное белым, украшенное кремовым кондитерское изделие округлой формы. Она открыла глаза. Видение исчезло, но запах остался.

— Одну минуточку, — сказала она топтавшимся в прихожей Шурикам-Ивановым и прошла в кухню.

Видимо, это был день сюрпризов не только для Пичужкиных. У плиты вместо ожидаемого Льва Эдуардовича, до сих пор единолично владевшего секретом влияния на обонятельные рецепторы ближних, или хотя бы Нинели Виленовны, стоял Ростислав Петрович. На нём был цветастый фартук с большим карманом в виде божьей коровки и такая же цветастая косынка. Явление Митина-старшего у плиты уже само по себе вызывало удивление. Вдвойне поразительно было, во-первых, то, что это явление наблюдалось в середине рабочего дня, и, во-вторых, то, что готовил Ростислав не какую-нибудь подвластную любому индивиду яичницу, а восхитительные аппетитные булочки с кремом и сахарной пудрой. Воображение поэтессу не обмануло, и она не удержалась от восклицания, в котором прозвучала смесь иронии и уважения:

— Ростислав Петрович! Вы ли это?!

— Я, Елизавета Марковна! — гордо произнёс сосед. — Вот, знаете ли, решил блеснуть. Специально отпросился в местную командировку, чтобы пораньше домой попасть. Пятница.

— Ну и ну… — не нашлась с ответом Вольская.

— Действительно. Пятница. Тринадцатое, — раздался из коридора голос Нинели, которая сегодня работала в первую смену и дома находилась на законных основаниях. — Слушайте его больше, Елизавета Марковна. Блеснуть он решил. Это он долги отдаёт, — пояснила Митина со смехом. — Кстати, кто-нибудь знает, куда подевался наш спичечный коробок? Ростик, ты газ чьими спичками зажигал?

— Как это «долги отдаёт»? — удивилась соседка. — Спички ваши я не видела, а свои забыла, кажется, на полочке у плиты. Наверное, Ростислав Петрович их использовал.

— А так отдаёт… Ой, забыла! Елизавета Марковна, а кто это там под вашей дверью скучает?

— Ой! Забыла! — в свою очередь вскрикнула Елизавета и заспешила к себе, бросив на ходу: — Потом обязательно расскажете! А спички найдутся...

Андрей и Наталья Степановна не то чтобы скучали, но вид имели не очень весёлый.

— Простите, ради бога! Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, — проговорила запыхавшаяся Вольская. — Так, что же мы будем делать?.. Не спать же вам, в самом деле, на вокзале… Можете, конечно, переночевать у меня. Но, увы, могу предложить только матрац на полу…

— Мы согласные, — как-то слишком быстро ответила Наталья. Это царапнуло слух хозяйки, однако предложение высказано, согласие получено — делать нечего.

— Мы, ежели чего, поесть там, так мы сами. Вы не волнуйтеся.

— Да. Мы в столовой поели. Нам бы только чаю вечером, — поддержал тёщу Андрей.

— Чаю так чаю, — согласилась Елизавета Марковна, почти жалея, что поддалась благородному порыву и предложила кров неизвестно кому. — Вещи можете вот здесь, у шкафа, поставить. Тогда места хватит.

— Спасибочки. — Наталья с зятем, кажется, старались не смотреть на хозяйку. — Мы таперче ещё до мага́зина сходим, а к вечеру́ придём.

— Хорошо, хорошо. Когда вернётесь, то позвоните два раза. Я открою.

Приезжие удостоили её кивком с порога.

Вольская несколько секунд молча смотрела на закрывшуюся дверь. Положительно с этими людьми было что-то не так. Ничего не придумав, она вернулась в кухню, где подходило к концу приготовление нежнейших булочек. Одновременно с ней, только с другого конца квартиры, а точнее, через дверь чёрного хода, в кухню, весело перебрасываясь короткими, только им понятными фразами, ввалилась детская троица и тоже жадно вдохнула неземной аромат свежей выпечки.

— Папа! — хором воскликнули близнецы при виде отца в экстравагантном наряде в цветочек с божьими коровками. — Ты и правда на это пошёл?!

— Правда, — вздохнул Митин.

— Ух ты! Здоровски! Хорошо-то как! — дети, похоже, были отчасти в курсе происходящего.

Елизавета Марковна, уже освоившаяся с новым обликом соседа, вежливо попросила удовлетворить её любопытство:

— Ростислав Петрович, скажите на милость, что спровоцировало ваши подвиги?

Вместо потупившего глаза мужа рассказ, посмеиваясь, повела Нинель Виленовна.